Часовщик - Кортес Родриго

— Думаешь, они его выдадут? — первым делом поинтересовался приехавший в Сарагосу Генерал.

— Прямо сейчас — нет, — мотнул головой Томазо, — но это лишь начало.

Брат Агостино Куадра спал от силы два часа в сутки, все его время отнимали допросы. Нет, старый падре Эухенио сдался быстро. Сначала брат Агостино предъявил ему и аббатисе женского монастыря обвинение в попустительстве убийствам детей. О том, что между монастырями расположено огромное, из нескольких сотен могил, захоронение младенцев, знали в городе все. А когда Комиссар допросил участников убийств, обвинения на бывшего настоятеля посыпались, как из худого мешка.

Но торопиться не следовало: Комиссар хотел действительно громкого процесса, а для этого убиение невестами Христовыми своих детей не годилось. Быстрым и выгодным обещало стать дело Олафа Гугенота, но как раз оно застряло на том же месте, на котором и началось.

У брата Агостино имелось все: короткий донос Марко Саласара, показания множества свидетелей, своими глазами видевших жуткую клепсидру, жадно высасывающую воду из реки, и даже заключение маститых экспертов, подтвердивших, что иначе как с помощью нечистой силы такую махину заставить работать нельзя. Но проклятый Гугенот не сдавался.

Поскольку Мади аль-Мехмед предоставить Инквизиции городского палача категорически отказался, а Папа во избежание ненужных обвинений проводить пытки монахам не разрешал, Комиссар вызвал двух опытных человек из Сарагосы. Специальными тисками Олафу раздавили пальцы ног и рук, но он молчал.

Тогда его посадили на заостренную «кобылу» и превратили промежность в кровавое месиво, но часовщик лишь мычал, мотал головой из стороны в сторону и… так и не поддался. Комиссар даже приказал снять ему полосу кожи со спины, поскольку кто-то ему сказал, что некоторые грешники прячут подписанный с лукавым договор именно под кожей. Бесполезно. Олаф сознался лишь в оскорблении падре Ансельмо.

Самым обидным было то, что Олаф определенно был релапсусом ²⁰. На его теле уже имелись очевидные следы давних пыток. Но об их происхождении мастер тоже молчал.

Из архивов магистрата следовало, что Олаф прибыл из Магдебурга, а потому Комиссар послал туда запрос и вскоре получил весьма странный ответ. Да, некий Олаф Урмайстер, что означало «Часовщик», значился в списках прошедших «испытание», однако ни сути обвинения, ни вынесенного приговора в архивах Магдебурга не сохранилось.

Только новые указания человека из Сарагосы позволили Комиссару хоть на время, но отвлечься от ощущения полного поражения.

— Вам следует немедленно обратить народный гнев на евреев, — прямо сказал посланец нового епископа Арагона.

— А почему только на них? — удивился Агостино. — У меня тут каждый третий на подозрении.

Посланец на секунду замешкался, но тут же взял себя в руки.

— В мои задачи не входит обсуждать приказы епископата. А вот посмотреть, как вы их исполните, я посмотрю.

— Отлично, — деловито кивнул Агостино.

Через два часа Марко привел в центр города полсотни заскучавших без дела ребят, и они, вытащив из меняльной лавки Иосифа, хорошенько его отлупили, а заодно надавали четырем кем-то вызванным альгуасилам. А когда городской судья Мади аль-Мехмед, задыхаясь, лично прибежал на место погрома, полыхающий дом старого Исаака уже тушили сбежавшиеся с соседних улиц мастеровые.

— Что… происходит? — обратился судья к утирающему кровь с разбитого лица Иосифу.

— Понятия не имею, — потрясенно замотал головой тот. — Вон у Марко спросите.

Мади посуровел и поманил Марко Саласара пальцем.

— А ну иди сюда, Марко. Ты что наделал?

Марко кинул быстрый взгляд в сторону Комиссара Трибунала и тут же с независимым видом распрямился и подошел.

— Они Христа распяли. И против короля…

— Так, — решительно оборвал его судья и глянул на городские часы, — чтобы через два часа ты вместе со своими молокососами был у меня в суде. И просите у родителей деньги — и за побои, и за дом, и за оскорбление.

И тогда столичный гость с недоумением повернулся к брату Агостино:

— Я не понимаю… у вас что здесь — всем сарацины командуют? И почему только один дом? Вы что, решили отделаться от меня этим позорищем? Это, по-вашему, называется народный гнев?

Комиссар густо покраснел.

— Нет у нас больше евреев, — буркнул он. — Маленький у нас город. И сарацина этого я, дайте срок, прижму…