Договор с вампиром - Калогридис Джинн

Никогда.

А еще мне снится Джеффрис. Я вижу его высунувшимся из окна в северном крыле замка. Джеффрис глядит с головокружительной высоты вниз, на бескрайнее зеленое море лесов. Его лицо раскраснелось от страха, даже полоска пробора, разделяющая его молочно-белые волосы, и та порозовела. Лоб англичанина покрыт крупными каплями пота, которые он безуспешно вытирает носовым платком с вышитой монограммой. Глаза Джеффриса полны ужаса. Проходит еще несколько мгновений... и он вываливается из окна.

Призывно раскрытое окно, ожидавшее свою жертву... Я бросаюсь к окну, крепко хватаюсь руками за подоконник и вижу, как падает Джеффрис. Нелепо размахивая руками и ногами, он летит вниз, со свистом рассекая холодный горный воздух. Я начинаю вспоминать, где я слышал похожий свист. Там, в лесу, когда воздух вырывался сквозь стиснутые волчьи зубы. Джеффрис отчаянно пытается задержать свое падение, где-то на середине ему удается изменить положение тела, и теперь мне видно его лицо с широко раскрытыми, побелевшими от ужаса глазами. Лицо искажено гримасой, рот замер в беззвучном крике.

Он падает все ниже, ниже, ниже... Я по-прежнему не слышу его криков – только свист ветра и далекое рычание, доносящееся откуда-то извне.

Джеффрис падает очень долго.

Наконец он достигает верхушек деревьев, и здесь мой сон превращается в полную фантасмагорию. Ветки не ломаются под тяжестью его веса, не царапают ему лицо и руки, а дождь хвои не сопровождает его до роковой встречи с землей. Едва Джеффрис касается кроны самого высокого дерева, сучья мгновенно превращаются в острые колья и пронзают его туловище, шею, руки и ноги.

Он висит, наколотый на них, словно гигантское насекомое. Ветер раскачивает окровавленные ветви, торчащие, подобно древкам стрел, из тела Джеффриса. Мне сразу же вспоминаются картины, живописующие мучения святого Себастьяна.

Англичанин улыбается и поворачивает голову ко мне (при этом мышцы его шеи напрягаются, и кровь еще гуще окрашивает сосновые колья). Он смотрит на меня с тем же любопытством, что и в тот момент, когда мы стояли перед портретом моего далекого предка. Затем он говорит: "Влад Цепеш, что означает Колосажатель. Родился в декабре 1431 года. Признайтесь, вы ведь и есть Колосажатель? Человек-волк, правда? Вы уверены, что это имя подходит вам больше, чем Дракул?.."

Я просыпаюсь. Сердце тошнотворно колотится. Я вспоминаю недавний страх в глазах Джеффриса и думаю: "Когда я привел его в ту комнату, он ведь испугался не высоты, а своей участи. Он понял, что его ждет".

Чем больше я размышляю над случившимся с журналистом, тем отчетливее понимаю, насколько бессмысленно ехать к властям в Бистриц, располагая такими смехотворными фактами. Как говорят служители Фемиды: non habemus corpus. Нет трупа. А раз нет трупа, нет и преступления. В. упорно отказывается верить в виновность Ласло и продолжает твердить, что англичанину просто взбрело в голову покинуть замок.

Я обещал лошадям, что больше не поеду в лес без отцовского ружья. Тогда я совсем забыл, что у отца есть более современное и надежное оружие – блестящий многозарядный револьвер системы Кольта. Револьвер был моим последним подарком отцу, присланным из Англии. Сегодня утром я достал кольт, почистил его и вместе с фонарем отнес в коляску.

После этого я отправился в деревню. Я медленно ехал вдоль кромки леса. Намеренно свернув в сторону замка, я вернулся на то место, где в последний раз видел Стефана. Однако призрак брата не появился.

Где-то около полудня я подъехал ко двору деревенской церкви. К нему примыкало небольшое кладбище, на котором должны были похоронить сына Машики. Я привязал лошадей к столбу и издали наблюдал за скромным крестьянским обрядом. Он был печально красив своей суровой простотой. Шесть дюжих крестьян вынесли на плечах сосновый гроб и опустили перед свежевырытой могилой. Крестьянки высокими, срывающимися голосами пели бочете. Здесь не было ни наемных плакальщиц, ни изящного мраморного склепа, под сводами которого незримо витали бы души предков, ни золотой таблички с именем и датами жизни. Просто глубокая яма в земле и невзрачная каменная надгробная плита. Через два-три десятка лет дожди, снег, ветер и солнце сотрут выбитую надпись. Нельзя сказать, чтобы крестьяне не почитали своих предков, но сохранять память об истории своего рода им было не по карману. Я увидел Машику Ивановну, всю в черном. Кроме нее, других родственников на похоронах не было. И только она – мать, потерявшая единственного сына, – упала на гроб и громко запричитала.