Мемнох-дьявол - Райс Энн

Я положил Дору на кровать, и она уткнулась лицом в подушку. Все постельные принадлежности были такими чистыми, тщательно выстиранными и выглаженными, что казались новыми.

Когда я протянул Доре свой шелковый носовой платок, она чуть повернула голову, взяла его, но тут же захотела отдать обратно.

– Он слишком красив, – объяснила она.

– Нет-нет, возьмите, – настоятельно попросил я. – Это пустяк. У меня таких сотни.

В нос мне снова ударил аромат менструальной крови. Ну да, конечно, у нее же месячные, и кровь скопилась внутри мягкой хлопковой прокладки между ног. Запах казался мне восхитительным – мысль о том, с каким наслаждением я стал бы сейчас слизывать эту кровь, была неимоверно мучительной. Конечно, это не кровь в чистом виде, но она составляет основу менструальных выделений, и я с трудом сдерживал себя от искушения сделать то, что мы, вампиры, делаем довольно часто. Вы понимаете, о чем речь? Мы слизываем кровь с губ, что расположены у женщины между ног. Таким образом я мог бы напиться крови Доры, не причинив ей при этом никакого вреда.

Однако сейчас, в таких обстоятельствах, подобный поступок был бы непростительным – мне казалось кощунственным даже думать об этом.

В комнате повисла долгая тишина.

Я устроился на деревянном стуле с прямой спинкой. Дора наконец поднялась и села на кровати, скрестив ноги. Она успела достать откуда-то коробку с носовыми платками и теперь без конца сморкалась и вытирала глаза. Мой шелковый платок она по-прежнему сжимала в руке.

Ее крайне взволновало мое присутствие, однако страха она не испытывала и была слишком погружена в собственное горе, чтобы по достоинству оценить тот факт, что рядом с ней сидит живое доказательство справедливости верований в существование сверхъестественных созданий – мертвец, в груди которого бьется сердце и который способен действовать как обыкновенный человек. У нее не было сил, чтобы осмыслить это сейчас, однако и забыть об этом она не могла. Ее бесстрашие было проявлением истинной смелости и отваги. Дору отнюдь нельзя было обвинить в глупости. Все дело в том, что в некоторых вопросах она оказывалась настолько выше страха, что никакой трус просто не способен был это осознать.

Люди недалекие, возможно, назвали бы ее фаталисткой. Но это неверно. Она обладала способностью видеть далеко вперед – способностью, которая позволяла ей никогда не впадать в панику. Кое-кому только перед самой кончиной – когда игра окончена и родственники уже успели сказать последнее «прости» – удается постичь идею неизбежности собственной смерти. А Дора всегда и все воспринимала именно с такой трагической, роковой и в то же время совершенно правильной точки зрения.

Я старательно смотрел в пол. Нет, я не должен позволить себе влюбиться в Дору.

Желтоватые – цвета янтаря – сосновые доски были тщательно отшлифованы, покрыты лаком и натерты. Очень красиво. Со временем весь дом, должно быть, будет выглядеть именно так. Красавица и Чудовище... А уж что касается чудовищ – я имею в виду настоящих, – то я действительно потрясающий экземпляр.

Мне было очень стыдно за то, что в минуты горя и страданий я способен думать о том, как хорошо было бы танцевать с Дорой здесь, в просторных залах и коридорах. Мысли о Роджере и пришедшие следом за ними воспоминания о преследователе, о твари, которая меня ждет, быстро вернули меня к действительности.

Я бросил взгляд на рабочий стол Доры. Два телефона, компьютер, стопки книг, на самом уголке – маленький телевизор с экраном не более четырех-пяти дюймов, предназначенный исключительно для работы, то есть для связи с остальным миром с помощью присоединенного к задней панели толстого черного кабеля.

В комнате, совершенно не похожей на монашескую келью, было и множество других современных электронных приборов и приспособлений. А надписи на белых рамах и косяках сообщали нечто вроде: «Мистика противостоит теологии»...

Да, мистика противостоит теологии – об этом говорил Роджер, пытаясь объяснить, что Доре никак не удавалось гармонично совместить в себе эти два начала, а она обладала и тем и другим, хотя неустанно называла себя исключительно теологом. Свою же коллекцию церковных сокровищ Роджер считал исключительно мистической, связанной с церковными таинствами. Впрочем, таковой она и была в действительности.

Мне вдруг вспомнился еще один эпизод из далекого детства в Оверни. Увидев в церкви распятие, я был потрясен видом нарисованной краской крови, струившейся из-под ногтей. Наверное, тогда я был еще совсем маленьким. Позже, лет примерно в пятнадцать, в темных углах той самой церкви я совокуплялся с деревенскими девушками – непростительный грех, и в те времена это было своего рода геройством; к тому же сын землевладельца и хозяина замка в нашей деревне рассматривался как нечто вроде желанного быка-производителя. А мои братья в нарушение всех традиций вели себя на удивление целомудренно. Странно, что от их жалкой добродетели не страдал урожай на полях. Впрочем, я с легкостью отдувался за всех. Мысль об этом вызвала у меня улыбку. Но все это, повторяю, было позже, а распятие я увидел лет в шесть-семь. «Какая ужасная смерть!» – необдуманно воскликнул я. Услышав столь кощунственное, хотя и совершенно искреннее высказывание, мать рассмеялась и долго не могла успокоиться, а отец был вне себя от гнева и стыда за своего отпрыска.