Мемнох-дьявол - Райс Энн

Дора.

Я увидел ее, почувствовал ее запах, снова ощутил аромат крови между ног; увидел это нежное маленькое лицо, белое, потрясенное, и по обе стороны от нее, как домовые из детских стишков или рассказов-страшилок, стояли Арман и Дэвид – вампиры, монстры, уставившиеся на меня в одинаковом оцепенении.

Я попробовал открыть левый глаз, которого у меня больше не было, затем повертел головой, чтобы ясно рассмотреть всех троих единственным правым глазом. Я ощущал острую боль в пустой глазнице, словно туда вонзилось множество иголок.

Лицо Армана застыло от ужаса. Он стоял в своем отделанном кружевом шикарном бархатном наряде и до блеска начищенных ботинках. Обращенное ко мне лицо ангела Боттичелли искажала боль.

И рядом с ним – Дэвид, исполненный жалости и сочувствия. Пожилой англичанин, заключенный в молодое, здоровое тело, по-зимнему укутанное в твид и кашемир, выглядел ошеломленным.

Монстры, одетые как люди – земные, настоящие люди!

И светящаяся фигурка моей Доры, моей хрупкой, страстной Доры с ее огромными черными глазами.

– Милый, милый, – воскликнула Дора, – я здесь! – Она обняла меня теплыми маленькими руками за ноющие плечи, не обращая внимания на снег, падающий с моих волос и одежды. Я опустился на колени, зарыв лицо в ее юбку, поближе к крови между ногами, крови из ее живой матки, крови земли, крови Доры, которую дарило ее тело, а затем повалился на пол.

Я был не в состоянии ни говорить, ни двигаться. Я чувствовал, как она прикасается своими губами к моим.

– Ты теперь в безопасности, Лестат, – сказала она.

Или то был голос Дэвида?

– Ты с нами, – молвила она.

Или то был Арман?

– Мы здесь.

– Посмотри, посмотри на его ноги. На нем только один ботинок.

– А его пиджак! Он порван... пуговицы потерялись.

– Милый, милый. – Она поцеловала меня.

Я осторожно перевернул ее на спину, стараясь не придавить своим весом, задрал на ней юбку и прижал лицо к ее обнаженным бедрам. Запах крови затопил мое сознание.

– Прости меня, прости меня, – прошептал я, и мой язык прорвал тонкий хлопок ее трусов, срывая ткань с мягких волос внизу лобка, отодвигая в сторону запятнанную кровью прокладку. Я приник к крови ее молодых набухших розовых вагинальных губ, вытекающей из устья ее матки, крови ее сильного молодого тела, крови плотных горячих клеток ее вагинальной плоти, крови, не приносящей боли или жертвы, а дарующей лишь ее нежную снисходительность ко мне, к моему невыразимому акту, когда мой язык глубоко проникал в нее, извлекая кровь, которая была еще только на подходе, нежно, очень нежно собирая кровь с мягких волос, растущих на ее половых губах, высасывая каждую ее мельчайшую капельку.

Нечистая, нечистая. Они кричали это на пути к Голгофе, когда Вероника сказала: «Господи, я прикоснулась к краю твоей одежды, и мое кровотечение прекратилось». Нечистая, нечистая.

– Нечистая, хвала Богу, нечистая, – прошептал я, облизывая языком тайное, запятнанное кровью место, ощущая вкус и запах крови, ее сладкой крови, – то место, откуда кровь вытекает свободно, и нет никакой раны, и нет в ней нужды – доступ к ее крови открыт для меня ее прощением.

В окно бился снег. Я слышал его, ощущал его – слепящий белый снег жуткой для Нью-Йорка снежной бури, холодная белая зима, все замораживающая своим покровом.

– Мой дорогой, ангел мой, – прошептала она.

Я лежал рядом с ней, я задыхался. Кровь ее была у меня внутри. Я извлек ее всю из матки – ту, что должна была вытечь. Я слизал даже ту, что налипла на прокладку.

Она села в кровати, скромно прикрывая меня своими скрещенными руками и наклонясь вперед. Она словно пыталась закрыть меня от их глаз – Дэвида и Армана, – ни разу при этом не оттолкнув, не закричав на меня, не отпрянув. И сейчас, когда я плакал, Дора держала мою голову в своих руках.

– Ты в безопасности, – снова повторила она.

В безопасности. Все они говорят: в безопасности, словно это магическое заклинание. Безопасность, безопасность.

– О нет! – воскликнул я. Я рыдал. – Нет, никто из нас не в безопасности. И никогда мы не будем в безопасности, никогда, уже никогда...

Глава 22

Я не позволю им прикасаться к себе. Я не собираюсь им отдавать ничего, даже рваный ботинок. Уберите ваши расчески, ваши полотенца, не надо меня утешать. Я вцепился в спрятанный на груди предмет.

Все, о чем я просил, – это кусок какой-нибудь ткани, чтобы укрыться. Они дали мне одеяло, мягкое, шерстяное – то, что надо.