Слезы дракона - Кунц Дин

От печки упруго дул горячий воздух. Его струи, обтекая Гарри со всех сторон, не могли, однако, растопить лед, разовавшийся, как ему казалось, у него в душе.

- В разное время в течение нескольких часов мы просто-напросто напоролись на двух разных психов,- продолжал Гарри. - Сначала на Ордегарда, а потом на этого. Просто нам сегодня здорово не повезло, вот и все.

- Зато есть шанс попасть в книгу рекордов, - хмуро сострила Конни. - Но, если Тик-так - не Ордегард, чего ему от тебя-то надо? Почему он хочет убить именно тебя?

- Понятия не имею.

- У тебя на квартире, перед тем как сжечь ее, разве не он сказал тебе, что стрелять в него не значит покончить с ним?

- Да, что-то в этом роде. - Гарри силился вспомнить что еще орал ему голем-бродяга, но тщетно. - Насколько я помню, он даже и не называл имени Ордегарда. Это я сам решил… Нет. Ордегард, скорее всего, ложный след.

Он боялся, что теперь она может спросить, а как им напасть на нужный, правильный, след, который выведет их на Тик-така. Но Конни, сообразив, видимо, что ему и самому хотелось бы это знать, не стала припирать его к стенке.

- Ну и жарища, - сназала она.

Гарри убавил тепло в печке. Но внутри него лед так и не растаял. В блеклом свете приборного щитка он вдруг обратил внимание на свои руки. Они были сплошь покрыты грязью, словно руки человека, живьем закопанного в могилу, который только что с большим трудом выкарабкался наружу.

Подав "хонду" немного назад, Гарри выехал из подъездной аллеи и стал осторожно выбираться из крутых холмов Лагуны. Улицы в этой части города были совершенно безлюдны в столь поздний час. В большинстве домов свет был уже погашен. И казалось, что они едут по современному городу- призраку, жители которого куда-то бесследно исчезли, как канули в небытие члены экипажа старинного парусника "Мери Селеста": пустые койки в темных домах, включенные телевизоры в опустевших квартирах, еда, оставленная нетронутой на тарелках в притихших кухнях, где некому садиться за вечернюю трапезу.

Взгляд его упал на часы на приборном щитке: 12:18. До рассвета оставалось чуть больше шести часов.

- Я так устал, что мысли в голове путаются, - пожаловался Гарри. - А, черт бы меня побрал, думать надо, обязательно надо.

- Давай поедем куда-нибудь, выпьем кофе, да и поесть бы не мешало. Надо хоть немного прийти в себя.

- Давай. Куда поедем?

- В "Грин-Хаус". На прибрежном шоссе. Он в это время еще открыт.

- "Грин-Хаус". Знаю, бывал там.

Пока они спускались с очередного крутого холма, оба молчали, затем Конни сказала:

- Знаешь, что меня больше всего поразило в доме Ордегарда?

- Что?

- Он напомнил мне мою собственную квартиру.

- Да? Каким же образом?

- Не валяй дурака, Гарри. Ты же собственными глазами видел и то и другое.

Гарри и сам заметил это сходство, но не хотел придавать этому значение.

- У него все же гораздо больше мебели, чем у тебя.

- Не намного. Никаких безделушек, ничего из так называемых декоративных вещей, никаких семейных фотографий. Одна картина у него, одна у меня.

- Но существует и значительная, я бы сказал, огромная, разница: у тебя висит плакат, в основе которого вид, снятый парашютистом с высоты птичьего полета, яркий, жизнерадостный, когда смотришь на него, испытываешь ощущение парения, свободы, прямо противоположное тому, которое чувствуешь, когда смотришь на этого вурдалака, пожирающего труп.

- Я в этом не уверена. Картина в его спальне говорит о смерти, о человеческой судьбе. Мой плакат тоже, как мне кажется, больше грустный, чем жизнерадостный. Он фактически тоже говорит о смерти, о том, как падаешь и ждешь, ждешь, когда же наконец раскроется парашют, а он не раскрывается.

Гарри, оторвавшись от дороги, перевел на нее взгляд. Конни не смотрела на него. Голова ее была запрокинута назад, глаза закрыты.

- Ты такая же самоубийца, как и я, - буркнул он.

- Тебе-то откуда это известно?

- Известно.

- Ни фига тебе не известно.

Притормозив на красный свет перед въездом на прибрежное шоссе, он снова повернулся в ее сторону. Глаза ее все еще были закрыты.

- Конни…

- Я всегда мечтала о свободе. А что, по-твоему, есть высшее проявление свободы?

- Просвети.

- Высшее проявление свободы есть смерть.

- Брось-ка ты эти свои дурацкие фрейдистские штучки, Галливер. Что мне больше всего в тебе нравится - ты никого никогда не стремишься подвергнуть психоанализу.

К ее чести, она улыбнулась, вспомнив, очевидно, что это же самое говорила ему в ресторане после стычки с Ордегардом, когда он попытался выяснить, такой ли она в действительности была бездушной, какой стремилась себя подать.

Она открыла глаза. Посмотрела на светофор:

- Зеленый.

- Я еще не готов ехать.

Она удивленно вскинула брови.

- Во-первых, никак не пойму, ты просто так чешешь языком или правда думаешь, что между тобой и этим фруктом Ордегардом существует что-то общее?

- Ты имеешь в виду всю эту дребедень насчет того, что следует любить хаос, принимать его как должное? Так оно, может быть, и есть, если не хочешь остаться в дураках в наше идиотское время. Но сегодня мне все больше кажется, что я любила кататься на волнах хаоса, потому что втайне надеялась, что одна из них в конце концов угробит меня.

- Любила?

- Теперь у меня пропало это чувство любви к хаосу.

- Из-за Тик-така?

- Нет. Просто… чуть раньше, сразу же после работы, еще до того, как сгорела твоя квартира и все пошло сикось-накось, я открыла для себя в своей жизни новые цели, которых раньше у меня никогда не было и ради которых стоит жить на свете.

На светофоре снова загорелся красный свет. Мимо них с шелестом пронеслись две машины и свернули на прибрежное шоссе.

Гарри молчал, боясь, что, задав вопрос и перебив ее, навсегда распрощается с возможностью выслушать до конца то, о чем она начала ему рассказывать. В течение шести месяцев арктический холод, заморозивший ее, не понизился ни на градус, если не считать того кратчайшего мига в ее квартире, когда, казалось, она была готова открыть ему самые сокровенные тайники своей души. Но тогда снова быстро задули арктические ветры и на корню заморозили это ее желание, однако в данный момент лед дал первую трещинку. Его желание во что бы то ни стало проникнуть в ее внутренний мир было таким сильным, что явным образом свидетельствовало, во-первых, о его собственной потребности обрести хоть какие-нибудь связи в этом мире, вo-вторых, о том, за какими непреодолимо крепкими запорами хранила она все, что касалось ее лично; он готов был, если потребуется, все оставшиеся ему шесть часов жизни, стоя у светофора, но обязательно дождаться, когда Конни сама вложит ему в руки ключ к тайнику, в котором - он верил - за внешне непроницаемой оболочкой умудренного опытом полицейского следователя сокрыта именно та, особая, женщина, к которой он стремился всю жизнь.