Часовщик - Кортес Родриго

— Вот здесь, — ткнул он пальцем в почти затертую от прикосновений строку, — нам запрещено выезжать в Гранаду и те страны, с которыми Папа в ссоре. Верно?

Томазо нехотя кивнул. Указ действительно запретил это.

— А в католических странах нас ждет совершенно то же самое! — горько рассмеялся вождь. — И куда нам бежать?

Томазо молчал. Морисков охотно принял бы турецкий султан, но переплыть Средиземное море стоило денег. У обычных крестьян таких денег никогда и не было.

— Значит, нам остается воевать, — подвел итог разговору Мади аль-Мехмед. — До последнего мужчины. И это не придурь выжившего из ума старика. Вы сами загнали нас в состояние войны.

Томазо молчал. Он знал, что это правда, лучше, чем кто-либо другой.

«В конце концов, я сделал все, что мог», — думал он и, вернувшись в город, первым делом разбудил отсыпавшихся в гостином дворе многократно проверенных в деле доминиканцев. Пора было начинать выполнение второй части приказа Генерала.

— Ну что, готовы?

— Конечно, святой отец, — насмешливо ответил старший. — Мы уже лет двадцать как готовы.

— Тогда к делу.

Доминиканцы принялись переодеваться в мусульманские одежды, затем заказали прислуге завтрак, а Томазо разложил на столе карту и стремительно распределил секторы.

— Значит, так, — подозвал он жующих монахов. — Вот ваши сектора. Каждому свой.

— И долго нам этим заниматься? — насмешливо спросил старший.

— Пока у них охота воевать не отпадет, — серьезно ответил Томазо. — Вы это и сами увидите.

Доминиканцам поручалось рассредоточиться по всей горной части провинции и систематически уничтожать мусульманских вождей — до тех пор, пока община не распадется или не примет изгнание как неизбежность.

— Опасное вы нам дело поручили, святой отец, — хмыкнул старший.

— Других у меня не бывает, — отрезал Томазо.

Бруно сидел в подвале Сан-Дени уже третью неделю и каждый день отыскивал все новые доказательства тому, что понял под пытками. Если бы звезды и впрямь руководили жизнью, то все должно было циклически повторяться, и каждые 532 года, в каждом Великом Индиктионе, точно такой же Бруно должен был сидеть в точно такой же камере и думать точно такие же мысли. И это было бы идеально.

Однако Бруно знал: ни второго такого монастыря, ни второй такой камеры, ни тем более второго такого Бруно не будет, ибо шестеренки слишком быстро стираются. И лишь самый бесталанный ремесленник станет заново повторять ту же самую конструкцию Вселенских курантов вплоть до деталей.

«А может, Господь и впрямь бесталанен?»

Бруно не взялся бы утверждать это со всей уверенностью. Худо-бедно, однако Бог подчинил все живое ритму суток и смены сезонов. Да и маятники душ, подчиненные колебаниям от добра к злу, неплохо сдерживали человека в заданном ритме бытия. И даже намеченный Господом Апокалипсис был просчитан.

— Ибо что такое 24 старца, окружающих Сына человеческого на престоле, как не 24 часа суток?

И тем не менее мир жил в полном беспорядке, и самая малая божья тварь могла изменить почти все. Отсюда, из окна подвала, двор неплохо просматривался, и Бруно просто видел доказательства этому — почти каждый день.

На первый взгляд механическим порядком было пронизано все. Монахи жили строго по приказу: ходили на службу, на работу, отдыхали, играли в салки и расходились по кельям. А однажды в котел с монастырской кашей влетел воробей, и все сломалось мгновенно. Сначала охнул и метнулся к котлу повар, затем поднялся жуткий хохот, и воробья принялись вылавливать всей братией, затем появился старший по кухне, и в конце концов четкий распорядок дня рухнул — целиком.

Даже на третий день монахи все еще вспоминали перепачканного воробья и смеялись, а на четвертый день Бруно впервые услышал здесь же придуманное меткое выражение «как воробей в каше». Стоило его произнести, и монахи тут же понимали, насколько влип человек, а главное, насколько он сломал всем остальным заранее выстроенные ими планы. Словно волна от брошенного в озеро камня или словно метка охрой при выверке курантов, это выражение переходило от шестерни к шестерне, пока однажды Бруно не услышал его от самого настоятеля на одном из обычных вечерних разносов.

Нечто подобное собирался сделать со всей Божьей Вселенной и Бруно.

Лишь когда Томазо вернулся в Сан-Дени, он вспомнил, что этот странный часовщик так и сидит под охраной, ожидая допроса и суда. Крякнул, спустился в подвал и, как ни странно, увидел перед собой того же самого человека — тощего, бледного, но по-прежнему спокойного. Обычно люди менялись уже на третий день заточения.