Таня Гроттер и посох Волхвов - Емец Дмитрий

– Откуда я знаю, что она имела в виду? Видишь, тарелка уже не дрожит! Значит, она уже дала ответ! – огрызнулась Рита.

– Спроси еще раз!

– Второй раз духов не спрашивают! Духи очень легко выходят из себя! Особенно такие! – бледнея от ужаса, сказал Шурасик. Если бы Семь-Пень-Дыр и Гуня крепко не держали его за руки, мешая разорвать круг, отличник наверняка бы уже слинял, сославшись на архиважные дела.

Шито-Крыто задумалась, размышляя, о чем спросить Ту-Кого-Нет.

– А еще что-нибудь случится? Важное для кого-нибудь из нас? – произнесла она.

Стол, некоторое время остававшийся неподвижным, затрясся. Похоже было, что под Тибидохсом, за Жуткими Воротами, вновь пробудился хаос. Тарелка, постепенно ускоряясь, запрыгала по кругу из букв с такой стремительностью, словно Чума была вне себя.

– «Т»… Это точно «т»… Теперь «о»… То… Снова «т». Тот… Она сказала «тот»! – заикаясь, начал Кузя.

– Ты тормозишь, Тузиков! Я сама! – перебила его Рита. Шито-Крыто вскочила, заставив подняться сидевших рядом с ней и не отрывая взгляда от блюдца. – «Тот… кого… по-настоящему полюбит…» – прочитала она.

– К чему это? Кто полюбит? – нетерпеливо спросила Склепова.

Тарелка подскакивала уже как безумная. Было непонятно, как Ритка вообще успевала замечать, каких букв касалась стрелка.

– «Таня… Гроттер…» – удивленно произнесла Рита, не отрывая взгляда от блюдца.

– Ты уверена?.. Гроттерша? Да кому она нужна? Кого она полюбит? – забеспокоилась Гробыня, вспоминая о Пуппере.

Внезапно тарелка остановилась. Стол, до того сотрясавшийся как в лихорадке, перестал дрожать.

– А дальше? Что сделает тот, кого полюбит Гроттерша? – с любопытством поглядывая то на Таню, то на тарелку, поинтересовалась Верка Попугаева.

– Откуда я знаю?.. Шурасик разомкнул руки! Я же говорила: нужен непрерывный контакт! Гломов, займись! – рассердилась Рита.

Гуня поймал взмокшую ладонь Шурасика и сдавил ее точно в тисках. Шурасик пискнул от боли. Зыбкий силуэт, сотканный из свечного пламени и дыма, вновь начал обретать очертания.

Пустые глазницы Чумы-дель-Торт устремились на Таню. В глубине пустого черепа мертвой волшебницы полыхал негасимый огонь.

– «Пре… предаст ее!» – дочитала Рита.

Тарелка подпрыгнула в последний раз – подпрыгнула очень высоко – и, упав на стол, раскололась. В гостиной повисла вдруг такая тишина, что стало слышно, как где-то высоко, едва ли не на самом верху башни, в окно бьется нетопырь.

– Ого! Гроттершу предадут! Хоть одно приятное известие. Жизнь, если разобраться, полна мелких радостей и не менее мелких гадостей! – прокомментировала Склепова, первой пришедшая в себя.

– Это ложь! Неправда! – крикнула Таня.

Она ударила по свече. Свеча упала и погасла. Призрачное лицо, сотканное из огня и дыма, дрогнуло и исчезло. По гостиной прокатился сухой и шуршащий, точно сыпавшийся горох, хохот мертвой чародейки Чумы-дель-Торт.

– Неправда! Никто меня не предаст! Особенно тот, кого я полюблю! – крикнула ей вслед Таня.

Чума не ответила. Ее хохот становился все тише, все отдаленнее.

– Гроттер, чем ты, интересно, занималась на защите от духов? Вспомни лекцию Поклеп Поклепыча от двенадцатого декабря прошлого года. Духи никогда не обманывают! Они не могут! Мертвые куда честнее живых! Это факт, который не подлежит сомнению, – назидательно сказал Шурасик, выуживая из воздуха толстую тетрадь конспектов.

Он был уже не такой зелененький – видно, постепенно приходил в себя.

– Обрати внимание: страница тридцать девять, пятый абзац сверху… А мне почему-то казалось, что шестой. Вот что значит склероз! – огорчился Шурасик, поднося тетрадь к самому Таниному носу.

Ванька бесцеремонно оттолкнул Шурасика.

– Сам ты вспомни лекцию от двенадцатого декабря прошлого года! А заодно вспомни, как больно получить в нос во все числа любого месяца! – заявил Ванька.

Шурасик пожевал губами, ничего не ответил, но на всякий случай записал эту новую для себя мысль в блокнотик нестирающимся черномагическим карандашиком.

Гробыня Склепова подняла свечу и задумчиво ковырнула ногтем оплывший воск.

– Значит, Гурий скоро тебя предаст… Ай-ай-ай, какая жалость! Гроттерша, прими мои самые искренние соболезнования. Надеюсь, что я успею еще поменять прическу, прежде чем произойдет это кошмарное событие! – сказала она.

Почему-то Гробыне даже в голову не приходило, что любить можно не только Пуппера.

Халявий остался жить у Дурневых. Вначале его пытались поселить на лоджии, где прежде обитала Таня, но в первую же ночь оборотень поднял такой вой и так скребся в дверь, что больше этот опыт не повторяли. Несчастный же генерал Котлеткин, которому до рассвета не давали спать кошмарные звуки явно потустороннего происхождения, наутро едва не впал в расслабление и стал всерьез задумываться, не бросить ли ему все махинации и не перейти ли в одну из оккультных сект на должность старшего помощника младшего жреца.

После этого печального опыта на лоджию оборотня уже не выпроваживали, а переселили в одну из свободных комнат поменьше, которую проще было убирать, когда он превращался в волка. Комната имела крепкую дверь и надежный замок, что для Дурневых было немаловажно. Пипа, все еще сводившая счеты со своими мягкими игрушками, изредка забавы ради бросала одну или две в комнату к Халявию, наутро находя их растерзанными, с выпущенной ватой и выпотрошенным поролоном, а самого родственничка бабы Рюхи уныло сидевшим на полу, уже не в волчьем, а в человечьем обличье.

– Совсем, то ись, грустно… Вцепишься – и разочарование! – говорил оборотень, счищая с зубов вату.

Дядя Герман по утрам уезжал в свою фирму «Носки секонд-хенд», а во второй половине дня в коммерческий банк, с которым давно, еще в бытность депутатом, плотно вел дела. В коммерческом банке он служил чем-то вроде визитной карточки. В его негласные обязанности входило один-два раза будто случайно заглянуть в кабинет к директору, когда там бывали важные клиенты.

Вселяя в их сердца суеверный ужас, одиозный политик позванивал шпорами и поправлял на лысеющей макушке корону. Дела банка стремительно пошли в гору. «Дойные коровы» банка, даже самые мафиозные, стали тихи и послушны. Задолженности исчезли вовсе. Служба внутренней безопасности банка, прежде занимавшаяся неплательщиками, теперь лишь парковала машины, а ее начальник, отставной полковник органов, меланхолично раскладывал на компьютере вдовий пасьянс.

Первые день-два тетя Нинель не могла спокойно смотреть на Халявия. Стоило ей увидеть его грязные ноги, как ее начинала бить нервная дрожь. Но так было только вначале. Потом она все-таки загнала карлика в ванну, где едва не утопила его в пене, но добилась того, что пахнуть он стал вполне терпимо, а грязь отскоблилась. Однако, пока его мыли, Халявий выл так душераздирающе, что Айседорка вызвала домовую охрану, заявив, что в квартире у Дурневых кого-то пытают.

Постепенно тетя Нинель привыкла к оборотню и даже по-своему привязалась к нему. Не прошло и недели, а между ними царило уже полное согласие, вызванное глубинным внутренним родством натур. Дядя Герман начинал смутно ревновать, тем более что Халявий был отдаленно похож на него в профиль. Шелудивый Буняка и Хрипуша внесли-таки свою лепту в их общие гены.

Обычное утро в квартире Дурневых начиналось так. Дядя Герман отвозил Пипу в школу и уезжал сам, а тетя Нинель сидела на кухне и колдовала что-нибудь на тему диетического завтрака, плавно перетекающего в условно диетический обед. Халявий, бледный после бессонной ночи (ночами он предпочитал выть), притаскивался и усаживался рядом.

– А мне что делать? – скучая, спрашивал он.

– Что хочешь! – разрешала тетя Нинель, радуясь хоть такому обществу.

Оборотень скреб заросший щетиной подбородок и капризно требовал:

– Мне, то ись, нужно какое-нибудь несложное, но успокаивающее занятие.

– Какое же, Халявочка? – ласково спрашивала тетя Нинель.

– Ну не знаю… Можно я буду разматывать рулончики с туалетной бумагой? – неуверенно спрашивал оборотень.

Тетя Нинель, приученная своим мужем и не к таким странностям, обычно соглашалась. Она сидела за столом и вкушала индейку с ананасами, а Халявий, примостившись рядышком на табуретке, забавлялся с туалетной бумагой.

Аппетит у оборотня был скверный. Есть он мог только вечером, только сырое мясо и в очень небольших количествах.

– Ну прямо как мой Германчик! – умилялась Дурнева, находившая у своих «мущинок» все больше приятных сходств.

Иногда тетя Нинель отправлялась в супермаркет за покупками, Халявий же оставался в квартире. На улицу он упорно не выбирался, да и вообще у Дурневых нередко складывалось впечатление, что оборотень от кого-то скрывается.

Однако наступил день, когда тетя Нинель убедилась, что ее муж, хотя и имеет свои невинные странности, вроде того, что воображает себя кроликом и спит в сапогах, все-таки выгодно отличается от своего трансильванского родственника.