Кровавая месса - Бенцони Жюльетта

Лаура резко встала, на ее нежных щеках вспыхнул гневный румянец.

– Связалась? Это что, новое слово, которым революция обозначает любовь? Любовь Мари чиста и благородна! Она отказалась от блестящей театральной карьеры ради жизни скромной и простой...

– Как трогательно! К сожалению, моя дорогая, я вынужден вас разочаровать. Ваша подруга меня не интересует, и у меня нет причин заниматься ее судьбой, если только вы не...

– Я не из таких женщин, – с презрением бросила Лаура. – Меня привела к вам искренняя привязанность к этой ни в чем не повинной женщине. Мне казалось, что вы верны на деле великим словам – Справедливость, Добродетель, Солидарность... А вы со мной торгуетесь, как барышник со шлюхой! У нас в Бостоне так не поступают!

Лаура развернулась и стремительным шагом направилась к двери, но Давид схватил ее за руку.

– Ну, не сердитесь! Вы неправильно меня поняли, потому что не дали мне договорить. Я собирался сказать – если вы не согласитесь мне позировать. Мне очень хочется написать ваш портрет. Женщина свободной Америки! Картина может стать гвоздем следующего Салона!

– У меня нет ни малейшего желания быть гвоздем чего бы там ни было. Я хочу лишь одного – чтобы Мари была спасена.

– Обещайте уделить мне время, чтобы я мог сделать эскиз, и я об этом подумаю.

Лаура не знала, на что решиться. Если бы она прислушалась к голосу сердца, она бы немедленно ушла, хлопнув дверью, но мысль о Мари остановила ее. Давид был опасен, в этом она не сомневалась, и ей совсем не понравилось, как затрепетали у него ноздри, когда он подошел к ней. «Как собака, обнюхивающая кость, – пронеслось у нее в голове. – Но набросок сделать недолго... Я должна согласиться, если Мари это поможет».

Не говоря ни слова, Лаура вышла на середину мастерской и позволила художнику усадить ее на стул у окна. Молодой женщине не хотелось сидеть на месте Эмилии на этом помосте. Кроме всего прочего, красный занавес совсем не гармонировал с ее платьем из тафты цвета сливы, накрахмаленной косынкой, наброшенной на плечи, и шляпкой в тон платью, украшенной короткими белыми перьями. Давид хотел, чтобы она ее сняла, но Лаура отказалась.

– Мне бы не хотелось портить прическу, – сказала она. – Ведь, надеюсь, я проведу у вас совсем немного времени.

Художник не стал настаивать, взял альбом, кусок угля и начал рисовать с необыкновенной быстротой. Один белый лист следовал за другим, командный голос заставлял модель приподнять или слегка повернуть голову, принять ту или иную позу.

Через четверть часа Давид закончил.

– Готово, – вздохнул он. – Я не злоупотребил вашим терпением?

– Нет, ни в коей мере!

– В следующий раз нам придется работать дольше. И прошу вас, наденьте самое простое белое платье и не завивайте волосы. Образ свободной Америки не нуждается в ухищрениях парикмахера.

– А... как же Мари?

– Я этим займусь.

– Надеюсь на это. Иначе никакого следующего раза не будет.

Лауре очень не хотелось возвращаться в мастерскую Давида, но важнее всего была свобода Мари. Когда ее подруга будет далеко и в безопасности, она тут же откажется от приглашений художника. Участь Эмилии Шальгрен ее совсем не привлекала!

А в это время Мари, судьба которой так беспокоила Лауру, переживала ужасные часы. Тюрьма Сент-Пелажи, разместившаяся в бывшем монастыре с тем же названием, слыла самой ужасной из тюрем Парижа. Когда-то в этот монастырь принимали неверных жен и соблазненных девушек, которых опозоренные семьи старались понадежнее спрятать. Теперь же эта тюрьма представляла собой нечто среднее между Мадлонетт, куда отправляли женщин знатного происхождения, и тюрьмой Сальпетриер, где держали женщин из народа. Именно в Сент-Пелажи во время массовых казней в сентябре 1792 года убийцы не нашли своих жертв: надзиратель Бушар и его жена позволили узницам бежать. Прекрасный поступок, над последствиями которого супруги размышляли теперь в тюрьме Форс. После этого происшествия тюрьма сменила свой статус – она стала клеткой для политических заключенных обоего пола.

По приказу Майяра, который не имел на это никаких полномочий, Мари поместили в одиночку. Ее бросили в камеру-мешок в холодном и сыром подвале, где царила почти полная темнота. Там не оказалось ничего, кроме наполовину сгнившего соломенного тюфяка и рваного одеяла, а на обед ей дали лишь кусок черствого хлеба и кувшин воды. Мари не знала, что за более приличную еду надо заплатить надзирателю, сменившему добросердечного Бушара. Этот человек руководствовался лозунгом: «Нет денег – и ничего нет!» Впрочем, денег у нее все равно уже не было: все отобрал Майяр.