Цветок Запада - Беверли Джо

Шум в зале все нарастал. Наконец поднялся один сердитый рыцарь.

— Я считаю, что это недостаточное наказание. Вы простили ей ее проступок! Если Фицроджер не может выпороть свою жену здесь перед нами, я могу сделать это вместо него!

— Любой человек, причинивший вред моей жене, станет отвечать передо мной за совершенное!

Все замолчали, а поднявшийся мужчина опустился на свое место.

Фицроджер внимательно осмотрел зал.

— Присутствует ли здесь кто-нибудь, кто выскажется против принятого мною решения? Я буду счастлив разрешить это разногласие с помощью меча.

Промолчали все, и это было неудивительно. В его голосе Имоджин явно почувствовала ярость и желание убивать. Она чуть было не потеряла из-за этого сознание, потому что боялась, что вся его злоба потом будет направлена против нее.

Фицроджер резко поднял Имоджин на ноги.

— Тогда будем считать, что в глазах всей Англии моя жена восстановила свою, честь и впоследствии к ней будут соответственно относиться.

Он поклонился королю.

— Согласно вашей воле, мой господин! Генрих нахмурился, но сказал:

— Так оно и будет, но я сам являюсь мужем, и мне кажется, что для всех станет лучше, если отсюда не станут просачиваться слухи о случившемся, чтобы не заразить подобной вольностью всех женщин Англии!

Имоджин тут же подумала, что немного подобной «заразы» могло бы принести большую пользу всем, но она торопливо опустила глаза долу и решила не открывать рта ни в коем случае. Видимо, она сделала это не слишком быстро.

— Тай, уведи свою жену, — недовольно заявил король. — И научи ее вести себя как положено. И захвати с собой кнут. Мне кажется, что он тебе еще пригодится.

* * *

Фицроджер молча шел впереди, а Имоджин тихо и робко следовала за ним. Ее нервировало, что он на ходу похлопывал себя по ноге кнутом. И еще она волновалась, глядя, как Тай прихрамывал. Неужели он теперь все время будет хромать, подумала Имоджин.

Когда они вошли в главную башню, Имоджин огляделась вокруг, вспоминая сцены былой боли и ссор. Ее поражало, как сильно изменилась она сама и вся ее жизнь с тех пор, как она покинула эти стены.

Имоджин посмотрела на мужа, одетого с головы до пят во все черное, увидела его сердитое лицо, и у нее задрожали колени.

Тайрон отошел от жены и повернулся к ней лицом, не выпуская из рук хлыста. Его глаза сверкали от ярости.

— Ты была не права. Скажи мне это. Имоджин попыталась проглотить слюну в горле.

— В глазах людей я не права. Я это знаю.

— Я предупреждаю тебя, Имоджин, что с удовольствием отлуплю тебя.

Потом он вспомнил, что в руках у него находится хлыст.

Он отшвырнул его, и тот с шумом упал на пол. Имоджин чуть было не упала в обморок от облегчения.

— Ты хотя бы понимаешь, сколько неприятностей было у меня из-за тебя? Ты разбередила самую больную рану в сердце Генриха — манию проповедовать справедливость. И мне пришлось применить все свое искусство уговаривать и даже где-то надавить на него, чтобы все разрешилось так легко. Ты понимаешь это?

Имоджин кивнула головой. Она тщетно старалась, чтобы у нее не дрожали губы, пока муж отчитывал ее.

— Мне так жаль, — сказала она.

— Чего тебе жаль? Объясни мне. Она посмотрела на Тайрона.

— Мне жаль, что ты злишься на меня, — призналась Имоджин. Тайрон захохотал.

— Ты, как всегда, слишком честна. Это твой врожденный грех.

— Ты предпочитаешь, чтобы я не говорила правду?

— Конечно, этим бы ты значительно облегчила мне жизнь.

И у Имоджин потекли две слезинки по щекам. Она торопливо их смахнула с лица и захлюпала носом.

— Клянусь священной чашей Грааля, Имоджин, — было видно, что ярость его немного утихла, — я не злюсь на тебя за то, что ты такая правдивая. Хотя если бы ты дала клятву на суде, то все было бы гораздо проще.

Имоджин гордо приподняла подбородок.

— Фицроджер, я больше не могу давать ложные клятвы, — грустно заметила она. — Мне было так больно…

— Моя слишком честная амазонка. Тайрон глубоко вздохнул и продолжил:

— Имоджин, неужели ты все еще не поняла, что жизнь — это борьба, где идут в ход и ногти и зубы, а не чудесная сказочка про принцесс и их верных паладинов?

Она отрицательно покачала головой, а Фицроджер принялся расхаживать по комнате.

— Я боюсь за тебя! Ты мне напоминаешь меня самого, когда мне было тринадцать лет и я предстал перед Роджером Кливским и стал перечислять все его грехи! Конечно, я был прав, но как мне пришлось страдать после этого!