Мой возлюбленный негодяй - Джоансен Айрис

— Ради Бога! Я не дурак, чтобы тратить на это время!

— Тогда я не понимаю, почему вы…

— Чем ты занималась в детстве?

— Что? — ошеломленно переспросила она.

— Чем ты занималась? Ты ведь не все время работала со своим драгоценным стеклом?

— Конечно нет.

— Тогда рассказывай.

— Но зачем вам это?

— Потому что я хочу видеть тебя ребенком, черт подери.

Такой ответ совершенно ничего ей не объяснил.

— Я не понимаю, чего вы от меня хотите.

— Все дети играют. Во что ты играла?

— Работа со стеклом была для меня игрой.

— Ты не ездишь верхом. Ты ходила гулять?

— Иногда мои родители и еще несколько семей устраивали пикники или большие прогулки по холмам. Мы, дети, обычно убегали вперед, играли в прятки, гонялись друг за другом, девочки собирали цветы и плели венки.

— Ах, наконец-то признаки детства. Я уже решил» что ты взрослой сошла с витража.

Он явно был чем-то раздражен, и ей надоело б в роли козла отпущения.

— Не говорите глупостей.

— Ты почти не упоминаешь отца — только, что он умер несколько лет тому назад. Расскажи мне о нем.

— О папе? Он был очень красивый. У него были прекрасные золотые волосы и правильные черты лица, и он много смеялся. — Она помолчала, вспоминая. — Он все время смеялся.

— Тогда он непохож на моих знакомых поэтов. Те как правило, любят слезы и печаль.

Она покачала головой:

— Папа любил смеяться. Он говорил, что жизнь создана для веселья.

— А не для работы? — едко спросил он.

— Он работал, — запротестовала Марианна. — Он писал прекрасные стихи. Он часами сидел под деревом в саду и писал.

— Пока твоя мать трудилась, чтобы заработать вам на хлеб.

— Она была не против. Им это вполне подходило.

— И я уверен, что тебе не терпится найти своего собственного красивого поэта, чтобы всю жизнь сдувать с него пылинки.

— Я не возражала бы, если бы встретила кого-то похожего на папу, — упрямо ответила она.

Ясно было, что такой ответ его тоже не устроил.

— А чем еще занимался папа, когда не сидел под деревом, сочиняя стихи?

— Он давал мне уроки. Он учил меня французскому, английскому и математике. Он даже пытался научить меня писать стихи, но у меня не получалось. У меня не было дара.

— Я думаю, папу это не очень беспокоило, ведь у тебя был дар к работе со стеклом и ты могла обеспечить его старость.

— Вы не хотите понимать, — обиделась она. — Ч не буду больше рассказывать про папу.

— И не надо. Все равно ничего не получается.

— Что не получается? — рассердилась она.

Он не стал ей отвечать, помолчал немного, а потом резко проговорил:

— Думаю, мы теперь откажемся от игры в шахматы.

— Почему?

— Мне они начали надоедать. — Он цинично улыбнулся. — Грегор тебе подтвердит: мне удивительно быстро все надоедает.

Она почувствовала странный укол боли, но не стала признаваться себе, что обижена. Он вел себя как-то странно сегодня днем, но она была уверена, что причиной тому не скука. Хотя откуда ей знать? Она читает его настроения гораздо хуже, чем он — ее. Может быть, ему все время было с ней скучно. Она гордо вздернула подбородок.

— Ну, я ничуть не хочу продолжать. Мне они тоже начали надоедать. Я буду рада проводить больше времени с Алексом.

Они дошли до ее каюты, и он настежь распахнул перед ней дверь, а сам застыл на пороге, глядя в темноту, весь напрягшийся, как зверь перед прыжком. Можно было подумать, что он заметил что-то поджидающее его среди теней.

— Джордан?

Он повернулся к ней. Какое странное у него лицо!

Она с трудом перевела дыхание:

— Что-то не так?

— Возможно. — Его светло-зеленые глаза бесшабашно блеснули. — Но то, что не так, бывает необычайно приятно, правда?

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

— Я мог бы тебе объяснить. Такое удоволь… — Увидев, что она инстинктивно отступила, он замолчал.

Глубоко вздохнув, он резко повернулся на каблуках. — Спокойной ночи.

Марианна смотрела, как он уходит. Его темные волосы блестели в лунном свете, в размашистом шаге чувствовалась звериная грация. Этот человек по-прежнему был для нее загадкой. Ей казалось, что она начала его узнавать, но сегодня он был ужасно странный, и непонятный, и ранящий. Ей следовало бы сердиться, но вместо этого она испытывала боль — и страх.

Она боялась Камбарона даже сильнее, чем сама себе признавалась. Ей ничего не было известно о замках, о герцогах и об этой Англии, которую ненавидел ее отец. Ее мир был маленьким, уютным и полным любви, а теперь он вдруг начал расти и зиял пустотой, как пасть огромного зверя, готового проглотить.