Гарем Ивана Грозного - Арсеньева Елена

– Не пойму я вас, русских, – фыркнула Магдалена. – У нас в Ливонии дамы, конечно, тоже красятся, но лишь чтобы пригожество свое подчеркнуть. А вы словно бы другие лица вместо Богом данных малюете. Какие-то красно-белые! Таких и не бывает наяву! У нас в Ливонии вот этак – то красятся только непотребные, продажные женки. А у вас в Московии – каждая-всякая девица и молодица. И еще отцы да мужья сами женам помады-румяна покупают, словно нарочно их на продажу хотят выставить.

– Ну что ты несешь?! – всплеснула руками Анастасия. – Откуда тебе знать, как в Ливонии непотребные женки мажутся? Ты с той Ливонии уже десять лет как отъехала.

– Ну и что ж, у меня память хорошая! – задорно отозвалась Магдалена. – Очень хорошо помню все-все, каждую мало-мальскую малость. Бывало, придем с матушкой в костел, а кругом все вместе, и кавалеры, и дамы стоят, ксендз в белом стихаре, хор голос возносит к куполу. Ладаном пахнет ах как сладко-сладко… И дамы этак красиво себя ладонью обмахивают и шепчут: «Матерь Божия, Святая Мария, Иисусе сладчайший…» – Она завела глаза восторженно, а в голосе ее вдруг появился шипящий, свистящий, обольстительный польский выговор: – А на каждом пальце перстни сверкают. А на груди – крестики золотые да с каменьями. У вас же кресты наперсные одни лишь попы носят, а прочие их под рубаху прятать должны. Даже и не похвалишься! Там все иначе… Юбки у дам широчайшие, а в поясе все тоненькие-тоненькие, двумя пальцами обхватить можно. Вот как меня!

Магдалена попыталась соединить пальцы на поясе, но разочарованно вздохнула:

– Да ну, раскормили меня тут всякими вашими кашами! Скоро стану толстомясая, как настоящая москвитянка!

– Не скоро еще, – утешила ее Анастасия, с трудом сдерживая смех. – Худющая, словно сверчок запечный. Но ты, Маша, в словах остерегись, – добавила уже серьезнее. – Я – так и быть, промолчу, а вот услышит матушка, как ты ляшские[2] обычаи хвалишь – не было бы худа! Теперь ты наша, православная, вот и веди себя по-нашему.

– Подумаешь, и слова не скажи! – буркнула Магдалена, однако в глазах ее появилось испуганное выражение, тотчас, впрочем, и растаявшее, словно запоздалый снег, и сменившееся искренним восторгом: – О… о, какие серьги! Двойчатки, да с бубенчиками! Новые?

– Тетенька подарила к Рождеству.

– Больно рано! – ревниво отозвалась Магдалена, торопливо вдевая в уши серьги и красуясь перед зеркалом. – До Рождества-то еще седмица![3]

– Она к старшему сыну отъехать задумала. Сын ее – пронский воевода.

– Курбский? – мигом насторожилась Магдалена. – Так он твоя родня?!

– Ну да, мы с ним троюродные. И его матушка, и моя – Тучковы урожденные. А ты знаешь, что ли, князя Андрея Михайловича?

– Как же, видела. Красавец писаный! Галантен, как настоящий шляхтич, знает обхождение с дамами, по-польски говорит. Даже и по-латыни изъясняется!

– Да скажи на милость, откуда ж тебе все это ведомо?! – застонала Анастасия. – Какая сорока на хвосте принесла?

– Да я сама по ночам сорокой оборачиваюсь и летаю там и сям, – лукаво усмехнулась в ответ Магдалена, так и сяк вертясь, чтобы получше разглядеть себя в серебряном шлифованном зеркале, вделанном в крышку ларца.

– Окстись! – махнула на нее Анастасия. – И придержи язык. Потянут тебя на Божий суд, как ведьму, за такую болтовню – узнаешь тогда… Ой, что это там такое?

Залились вдруг лаем кобели у ворот. Внизу по скрипучим половицам пробежали чьи-то всполошенные шаги, раздался взволнованный голос брата Данилы. Торопливо заговорила с кем-то мать. Дом полнился вскрикиваньем, гомоном, торопливыми окликами. Громко заплакал малец Никитушка.

– Да что такое? – Магдалена прилипла к слюдяному окошечку. – Надо быть, не татаре в одночасье нагрянули?! Нет, ничего не видно!

Обернулась, с досадой дунула на свечку, снова припала к окну:

– Возок у ворот. Еще один. Боярыня какая-то выходит… Монах за ней следом, ого, какой долговязый. Два господина важных идут. Бородатые старики, ничего интересного. Ого! А вот и молодой какой-то. Гости к вам?

– Настька! – раздался снизу голос Данилы – такого голоса Анастасия у брата отродясь не слышала. – Настька, отзовись! Чего в темноте сидишь, дура? Неужто спать завалилась?! Не до сна теперь, очи-то продери! Царевы бояре приехали, на смотрины звать! А ну, нарядись поскорее да рожу, рожу намажь, не забудь!

Анастасия с перепугу метнулась куда-то, не видя ничего во мраке, едва-едва рассеиваемом только лишь лампадным огонечком, и столкнулась с Магдаленой. Девушки с перепугу схватились за руки – пальцы у Магдалены были горячие-горячие, а у Анастасии – ледышки ледышками.

– Да как же? – пробормотала бестолково. – Да что же это? Ты ж говорила, смотрины во дворце будут…

– Царевы бояре, – выдохнула возбужденно Магдалена. – От самого царя! Ох, Матка Боска, Езус Христус…

И вдруг метнулась куда-то в сторону, взвизгнула, наткнувшись в темноте на сундук, нашарила свечку, зажгла ее от лампадки:

– Стася! Чего стала, будто гвоздями прибитая? Одеваться! Косу дай переплету! Где-то я тут видела пронизи жемчужные – как раз хороши будут.

Она заметалась от сундука к уборному столику, но тут в светелку ворвалась Юлиания Федоровна со свечой в руке. На лице плясали тени, и Анастасии вдруг почудилось, что мать кривится, с трудом удерживаясь от рыданий.

– Поздно! – выдохнула Юлиания Федоровна. – Бросьте все. Велено, чтоб шла в чем есть.

– Сударыня, неужто и впрямь царевы бояре? – пискнула Магдалена, и вдова Захарьина тяжело опустила голову, убранную черным платком:

– Правда истинная!

– Что ж ты мне раньше про смотрины не сказала, матушка?! – чуть не заплакала Анастасия, но мать лишь махнула рукой:

– Только собралась сказать, а тут уж нагрянули. Пошли, не стой, как деревянная… Может, все обойдется.

Анастасия поймала взгляд матери и поняла, что они обе думают об одном и том же: о преподобном Геннадии и как он сказал: «Дочка-красавица царицею станет!»

Ох, кажется, не обойдется…

– Мам, я боюсь, – всхлипнула Анастасия еще пожальче братца Никитушки. – Я не хочу…

– Не томи! – Юлиания Федоровна схватилась за сердце. – Деваться некуда, пошли, не то силком вниз сведут. Там сама Анна Глинская притащилась, щука кривозубая, ты ее стерегись, держись скромно, но очестливо.[4]

Анастасия непослушными ногами повела себя вслед за матерью к двери, на ходу подбирая волосы, выпавшие из-под головной ленты. Лента была самая простая, хоть и шелковая, бирюзовая. Знала бы – надела бы шитую жемчугом. И рубашка на ней обыкновенная, домашняя, и сарафан синий, будничный, и душегрея абы какая, отнюдь не соболья, не парчовая. Одета не как боярышня, а как сенная девка, иного слова не подберешь.