Город грешных желаний - Арсеньева Елена

— Насколько я помню, о нравах мною не было сказано ни слова, — мягко, но непреклонно возразил отец Гвидо. — А что касается пылкости… да, согласен, однако не забывайте, синьор Джироламо: Венеция — моя родина.

— Вот как? — с расстановкой произнес Ла Конти. — Я этого не знал… а если и знал, то забыл… жаль, жаль… И что же, у вас здесь есть родственники?

— Был старший брат, однако несколько лет назад я утратил с ним связь и ничего не знаю о его судьбе. Возможно, он умер. Впрочем, в таком случае меня известили бы его душеприказчики: ведь я, точнее, Святая Католическая Церковь в моем лице, его единственный наследник. Скорее всего Марко, а он купец, отправился куда-то на торги.

— И давно вы не были в Венеции? — спросил Джироламо голосом, заметно смягчившимся после сообщения Гвидо о предполагаемом наследстве: ведь Джироламо Ла Конти отождествлял со Святой Католической Церковью, которая когда-нибудь получит богатства Марко Орландини, его святейшество папу римского — своего, мягко говоря, дядюшку, — а через него и себя самого.

Двадцать лет, — печально ответил священник. — Я был совсем ребенком, когда умер отец и меня увезли в Рим, в обитель. Как ни странно, мы жили недалеко отсюда. Я смутно помню аббатство Мизерикордия, и мне кажется, оно не было в ту пору таким большим. По-моему, Верхний монастырь построен позднее.

— Позднее, — согласился Джироламо. — И роскошнее, вы не находите?

— Наши покои на редкость удобны, — дипломатично выразился Гвидо. — Но это и понятно: нас ведь ждали, к нашему приезду готовились.

— Ужин был отменный, вино — тоже. — В голосе Джироламо слышалось явственное мурлыканье. Впрочем, он тотчас спохватился: — Надо надеяться, этой Цецилии Феррари, о проделках которой я столько слышал, не взбредет в голову проверять стойкость наших обетов?

Вот будет забавно обнаружить в своей постели какого-нибудь распутного ангелочка! Но если так… Цецилию Феррари ждет очень горькое разочарование. Меня, Джироламо Ла Конти, голыми, пусть и хорошенькими, ручка ми не возьмешь!

— Аббатиса произвела на меня впечатление весьма умной женщины, — вновь проявил дипломатичность Гвидо, и только очень внимательный слушатель мог бы различить легкое дуновение иронии в этом уклончивом ответе. — Впрочем, нам скоро предстоит узнать, так ли это.

— Предлагаете отправиться в объятия Морфея, отец мой? Ну что ж, будем надеяться, меня там не ждет никаких других объятий… — Джироламо хихикнул. — А неплохо я придумал — поговорить в исповедальне, да? Не сомневаюсь, что эта хитренькая аббатиса следит за каждым нашим шагом и в комнатах наших есть какие-нибудь слуховые трубы или что-то в этом роде. Поэтому все беседы, касающиеся нашей миссии, будем вести в этой исповедальне: она самая отдаленная и уединенная.

— Весьма разумно, — согласился священник. — Ну что же, кажется, и в самом деле пора спать. Идемте.

Занавеси заколыхались и раздвинулись, и две фигуры — одна в мирском платье, бесформенная, приземистая, другая в сутане, высокая, стройная, — обменялись полупоклонами и направились к выходу из исповедальни.

Какое-то время в комнате было пусто, а темноту слабо рассеивал лишь огонек свечи перед статуей мадонны. Потом огонек задрожал, заколебался, словно от резкого сквозняка. Статуя качнулась… резко, но бесшумно повернулась вокруг своей оси, открыв щель в стене, довольно узкую, так что женщина, которая в эту щель протискивалась, едва в ней не застряла, хоть и была стройна и худощава.

Наконец она пробралась в исповедальню и, нажав тайную пружину, вернула статую на место. Очевидно, там, где она только что находилась, было душно и жарко, потому что женщина стащила с себя чепец и с наслаждением встряхнула густой массой своих тяжелых черных волос.

— Не стоит так спешить, синьор Джироламо, — ядовито шепнула она, обращаясь к двери. — Никто вас не ждет в постели, которую, конечно, придется стирать и проветривать после того, как там полежит ваше зловонное тело! А вам, святой отец, — голос ее сделался медоточивым, — большое спасибо за добрые слова. «Аббатиса — умная женщина!» — передразнила она. — Будем надеяться, что вы правы! И впредь, надеюсь, вы станете поверять друг другу секреты именно в этой, самой удаленной и укромной, исповедальне! Очень, очень прошу вас об этом!

И Цецилия Феррари, на мгновение склонившись перед мадонной, недавно оказавшей ей значительную услугу, торопливо пошла к выходу, не заботясь о том, чтобы спрятать распущенные волосы. Скоро полночь, все давно спят, кто ее увидит? Однако, несмотря на эту глухую пору, у Цецилии была еще масса дел, причем одно неотложнее другого. Но раньше всех Троянда. Надо полагать, она уже готова.

Простившись со своим патроном и в то же время духовным сыном, Гвидо Орландини вернулся в отведенную ему келью, чувствуя, что уснет сразу, как только голова его коснется подушки, и радуясь этому, потому что в последнее время ему часто досаждала бессонница. Потом весь день святой отец ощущал себя больным и разбитым и подчас с трудом находил силы выдерживать бесконечные, порою оскорбительные выходки Джироламо, ощущать ненависть ко всему миру, которую так и источало существо этого молодого, но порочного до мозга костей человека… впрочем, увы, с почти безграничными возможностями! Именно из-за этих безграничных возможностей Гвидо и терпел Джироламо, надеясь если и не подружиться с ним, то подобраться поближе к тайникам его души. Подружиться с Джироламо было невозможно, ибо дружба предполагает привязанность и любовь, а Джироламо не любил никого, кроме себя. Да и можно ли представить себе человека, способного полюбить это чудовище?

Нет, Гвидо намеревался нащупать только те струны, касаясь которых удалось бы извлекать из Джироламо не звуки, конечно, а поступки, направленные на благо того человека, который этих струн касается. Он знал, что Джироламо мечтает о кардинальской шапке, и дядюшка при благоприятном случае не откажет племяннику. Но сам Гвидо не помышлял о месте кардинальского секретаря, хотя это и предполагало само собой получение сана епископа. Да, сан епископа — это было как раз то, о чем мечтал Гвидо… Но еще больше ему хотелось покинуть опротивевший Ватикан. Получить свое епископство, а где оно будет: в какой-нибудь итальянской провинции, в центре бурлящего вечными сварами государства франков или где-то в сумрачной Чехии — какое это имеет значение. Да пусть в самой Мавритании! Даже в Ливонии — хотя он очень смутно представлял, что это такое и где находится. Только бы вырваться в одночасье из смрадной атмосферы притворства и угодничества, ощутить себя свободным, властным в своих поступках, в своей жизни, в своей душе, наконец…