Звезда моя единственная - Арсеньева Елена

Барятинский, едва оказавшись в Петербурге, был принят государем, которому и сообщил о своем согласии принять новое звание, получил приказ о своем назначении флигель-адъютантом и командиром Кабардинского полка и начал собираться окончательно переехать на Кавказ.

Мари была в трауре, приличия не позволяли им видеться, к тому же она очень плохо переносила беременность, даже ее железное здоровье дало слабину. Она каждый день ждала, что Барятинский даст о себе знать, что намекнет ей на будущее… то есть она не сомневалась в этом! – а он делал все от него зависящее, чтобы уехать как можно скорее.

Между тем решение блестящего князя расстаться с придворной жизнью вызвало сожаление в Петербурге. Отъезд сопровождался долгими задушевными прощаниями с товарищами и знакомыми, а по Волге отправился огромный багаж: всю свою роскошную обстановку столичной жизни Барятинский решил перенести на свою полковую квартиру. Мари он отправил официальное и сухое прощальное послание с выражением соболезнования. Ни встречи, ни слов любви… их не было потому, что не было любви, а значит, он не мог подать ей и надежду на будущее.

На Кавказе он получил известие, что Мария Столыпина, после пяти лет бездетного брака, вскоре после смерти мужа, родила ребенка, которого назвала Николаем. В честь государя.

Теоретически можно было допустить, что это законный ребенок Столыпина: ведь он был зачат в то время, когда Алексей Григорьевич был еще жив. Но те, кто видел мальчика (Мари звала его Булькой, Бог знает почему, может быть, хотя бы первой буквой этого прозвища напоминая себе об истинном отце ребенка), с первого взгляда узнавали и голубые глаза, и золото волос, и прекрасные черты. Булька с первого дня жизни был совершенным портретом Александра Барятинского, и сходство сие со временем должно было только усугубиться. В то время портрет Мари с сыном писал художник Петр Федорович Соколов, и те, кому приходилось видеть портрет Барятинского кисти Ораса Вернье, поражались сходству.

Между тем жизнь Мари состояла не только из радостей материнства, но и из множества забот. Как это часто бывает, состояние Столыпина оказалось после его смерти и приведения в порядок всех дел не столь велико, как можно было ожидать, и очень скоро Мари обнаружила, что она не просто не богата, но прямой дорогой идет к бедности. Ни у родителей, ни у братьев, ни у сестер она не могла искать помощи, у них самих ничего не было. Еще слава Богу, что к ним снисходительна была императорская семья. Они словно говорили своим поведением обществу: ну ладно, следом за Мари плетется дурная слава, но она так прекрасна, что ей многое можно простить. Похоже, в глубине души и Николай, и Александра Федоровна чувствовали себя отчасти виноватыми в ее загубленной жизни…

И Мари решила воспользоваться их помощью. Она пожаловалась государыне, как трудно жить одной, как она хотела бы снова выйти замуж… она открыла ей правду о своем ребенке (строго говоря, Александра Федоровна об этом и сама догадывалась, да и сплетен много ходило!) и сказала, что ничего так не жаждет, как соединиться с любимым ею уже много лет Александром Барятинским.

Императрица оживилась. Как и все женщины, она обожала сводить людей. Кроме того, это позволит отдать старые долги. И удалит прекрасную Мари на Кавказ – с глаз цесаревича, который, уже пресытясь жизнью с благонравной, но болезненной и унылой женой, Марией Александровной, был, такое впечатление, не прочь вспомнить молодость с прелестной вдовушкой…

Потом, когда станет императором, он сможет сам решать свою судьбу. А сейчас Николай не может позволить, чтобы об Александре говорили как о легкомысленном ловеласе…

Ну и женатый Барятинский меньше будет напоминать о том, как он некогда, будучи холостым, пленял сердца Мэри и Олли… конечно, дело забывчиво, а тело заплывчиво, как говорится, а все же говорится и так: на месте старого пожарища жди нового пожара!

Император пригласил во дворец мать Барятинского, княгиню Марью Федоровну, пока еще не для сватовства, но для приватной беседы. И попросил вызвать сына в Петербург под любым предлогом…

Строго говоря, Барятинский и сам собирался в столицу, к тому были веские причины. Неумеренная, беспорядочная жизнь в юности, последствия ранений начинали сказываться на его здоровье. У него начались приступы подагры – сперва легкие, потом все усиливающиеся, которые вызвали жестокие страдания, оказывали удручающее влияние на душевное состояние князя и вынудили его снова ходатайствовать об отпуске, который и был охотно разрешен ему. И тут он получил письмо от матери…

Кто его знает, может быть, если бы он приехал в Петербург и случайно увидел ребенка, и понял бы все сам… и сам захотел бы дать своему сыну свое имя… Но Мари сама себе напортила этим сватовством.

Жениться по государевой указке на бывшей любовнице великого князя?! Ну нет! Гордость Барятинского взыграла. Он и думать не мог больше о Мари! Видеть ее казалось ему сущей казнью. Однако ответить отказом на приглашение государя в столицу было невозможно.

И тогда он выбрал дипломатичный ход. Он двинулся в Петербург, но, достигнув Тулы, остановился там под видом обострившегося нездоровья.

Его ждали в столице со дня на день, однако все время своего отпуска Барятинский протянул в Туле, а лишь только официально отпуск завершился, как Барятинский послал об этом сообщение в Петербург вместе со своими сожалениями, – и спешно отправился в обратный путь, на Кавказ.

Вслед ему был отправлен фельдъегерь, однако князь не воротился, а отправил еще одно письмо, в котором указал на свою болезнь, усталость и необходимость пребывания в полку. Этим он отсрочил свой приезд в Петербург еще на год…

Барятинский вернулся на Кавказ – и начал думать, как жить дальше, прекрасно понимая, что Мари от него не отстанет. Сначала он даже не обратил внимания на то, как изменилось отношение к нему наместника Воронцова. А до того дошли вести, что царская семья была оскорблена откровенным пренебрежением Барятинского к приглашению в Петербург. О несостоявшемся сватовстве Воронцов не знал, конечно, об этом пока никто не знал, но он умел держать нос по ветру. Кроме того, ему стали известны отзывы Барятинского о его деятельности как наместника, а отзывы эти были, мягко говоря, неприятные…

Впервые Барятинский почувствовал себя неуютно при князе Воронцове. К тому же всполошившаяся охлаждением к нему императора петербургская родня, опасавшаяся охлаждения и ко всему семейству Барятинских, бомбардировала его посланиями о необходимости прибыть все же в столицу…

Ну что ж, делать было нечего. И накануне Рождества при дворе явился Барятинский… совершенно новый, неузнаваемый Барятинский!