Ночные тайны королев - Бенцони Жюльетта

Бог его знает, кто был ее отец. Одни уверяли, что золотых дел мастер, другие – что виноторговец. Не исключено, что оба эти ремесла помогали существовать семейству Иоанна Монса. Сыновей у него было трое (из них один, Виллим, оставил заметный след в русской истории, став фаворитом Катерины Алексеевны, второй жены Петра Великого), а дочерей – две. Старшую звали Модеста, или же, на русский лад, Матрена, а младшую – Анна.

Стройная, с пышной, приподнятой высоким корсажем грудью, улыбчивая и бойкая девица Монс сразу понравилась молодому царю. Он охотно танцевал с ней, охотно принимал из ее рук кубок с вином… просил даже, чтобы она поправляла его ошибки в немецком языке, – и пленительная Аннушка грозила государю пальчиком и ласково пеняла:

– Слова вы не так ставите, Петр Алексеевич. Нужно бы вот этак…

И царь послушно повторял исправленную длинную немецкую фразу, а потом целовал красавицу в губы, благодаря за урок.

Возвращаясь из очередной поездки к Белому морю, где тоже строились корабли, Петр приказал сразу ехать в Немецкую слободу, в дом, который он подарил своей возлюбленной.

– Как бы матушка ваша, государь, не разгневалась, – осмелился возразить денщик Меншиков, сноровистый юркий парнишка из простых. Царь ценил его за ум и преданность, а также за то, что будущий светлейший князь Александр Данилович умел превосходно справляться с приступами трясучей у своего повелителя. Он так ловко прижимал к груди судорожно дергавшуюся голову царя и так четко отдавал приказы другим денщикам, которые должны были держать государевы руки и ноги, что Петр быстро затихал и успокаивался.

Но предусмотрительный Алексашка (как чаще всего обращался к Меншикову царь) вовсе не желал, чтобы Наталья Кирилловна ненавидела его лютой ненавистью. Он знал, как привязан царь к матери, и время от времени напоминал государю о том, что неплохо бы было хоть изредка ночевать в Кремле, в опочивальне, где тоскует и льет слезы покинутая царица Евдокия.

…Охлаждение же царя к его законной супруге началось около 1692 года, одновременно с тем, как развивался роман с Анной Монс. Он неохотно переписывается с Евдокией, не отвечает на ее письма, не обращает внимания на ее робкие упреки. А в 1693 году, когда брат Евдокии, Аврам Лопухин, имел неосторожность повздорить с Лефортом, царь собственноручно отхлестал родственника по щекам.

«Только я бедная, на свете безчастная, что не пожалуешь, не пишешь о здоровье своем. Не презирай, свет, моего прошения…» – с глубокой грустью писала царица мужу. Но «свет» не внял ее жалобам и между воинскими потехами в окрестностях Москвы или между поездками на Белое море упорно искал отдохновения не у нее, а у красавицы Анны.

– Поедем в Кремль, Петр Лексеич, – настаивал Меншиков, ошибочно приняв грозное молчание царя за колебания.

– Осмелел ты больно, Алексашка! – крикнул вдруг Петр, да так громко, что лошади, впряженные в царев возок, всхрапнули и сбились с бега.

– Да я что, Петр Алексеевич, я ничего, – забормотал денщик, кляня себя за глупость. – Ну, побейте меня, побейте. Я же о ком радею-то? О царевиче малолетнем, об Алексее Петровиче. Скучает, чай, без отца-то.

– А что тебе до Алексея? – буркнул царь, и по его голосу Меншиков понял, что гроза пронеслась мимо. – Здоров, маменька писала, бегает, в чурочки играет… вот только сабелькой забавляться не хочет, плачет, как увидит. С чего бы это, Алексашка, а?

– Рано еще беспокоиться, государь, – уверенно заявил молодой фаворит. – Сколько царевичу-то? Всего четыре годика, верно? Подрастет немного – и сам попросит саблю да барабан.

– А может, – продолжал задумчиво Петр, – может, Дуня виновата? Никогда она занятий моих не одобряла и сына в нелюбви к воинскому искусству воспитывает.

– Может, и так, – легко согласился Меншиков. – Царица Евдокия Федоровна сказки слушать любит, а от шума у нее головка болит. А как же воинский артикул можно без шума постигать? Нет уж, царевичу не надобно в тереме засиживаться, не то нрав у него испортится, слишком мягкий станет.

– И то верно, – кивнул Петр. – Уж лучше бы за ним сестрица Наталья Алексевна приглядывала. Толку бы больше было.

Но тут уже возок остановился перед дверью нарядного аккуратного особняка, и на порог, сияя улыбкой, выбежала розовощекая Аннушка.

– Как я рада, как рада, душа моя, – залопотала она, помогая царю подняться на крыльцо и заглядывая ему в глаза. – Заждалась… Боялась, – добавила красавица, понизив голос, – что в Кремль поедешь.

– А что я там позабыл? – грубовато ответил царь и вошел в дом.

Можно представить себе, с каким негодованием смотрела царица Евдокия на Немецкую слободу. И, конечно же, нельзя винить ее за то, что она считала всех тамошних обитателей нехристями и развратниками: ведь именно слободская немка оторвала от ее ложа «лапушку свет Петрушеньку».

После смерти государыни-царицы Натальи Кирилловны положение бедной Евдокии стало совсем незавидным. Правильно шептались на Москве в 1694 году, сразу после того, как занедужила старая царица (ей, кстати сказать, был тогда всего сорок один год):

– Только и жива царица Авдотья, что за свекровью. Пропадет она, коли бог государеву мать приберет.

Так и вышло.

В день новолетия (первого сентября 1698 года) у генералиссимуса Шеина был большой пир. Многие гости на этом пиру были еще с бородами, но вместе с тем веяло и новизной: рядом с боярами в обширных покоях хозяина толкались ремесленники, матросы, иноземные офицеры. Царь веселился, потчевал гостей из собственных рук яблоками, предлагал, при пушечных залпах, тост за тостом – а его любимый шут Тургенев тем временем ловко отрезал у зазевавшихся бороды.

Потом дня через три задал пир Лефорт. Бородачей вовсе не было; все гости пришли с фамилией – то есть с женами и дочерьми. Петр для танцевального вечера у своего любимца выбрал самое нарядное платье, которое по бережливости надевал крайне редко: суконный французский кафтан василькового цвета на красной подкладке, камзол с блестящими медными пуговицами, бархатные панталоны и шелковые чулки.

Аннушка Монс тоже была великолепна. Задорно улыбаясь, она говорила громко и нараспев:

– Здорова ли наша великая государыня? Как рады вы и она увидеться после такой долгой разлуки! (Петр Алексеевич только что вернулся тогда из-за границы. Его путешествие длилось больше полутора лет, и прервал он его лишь потому, что получил известие о стрелецком бунте.)

Пока ее розовые губы произносили эти приятные слова, маленькая ручка нежно сжимала ладонь гиганта.

Напоминание было сделано вовремя.

«Надо решать… и быстро!» – подумал государь, и его густые брови гневно сдвинулись.