Любовник - Шоун Робин

— Прошу прощения, мэм, мне показалось, я слышал какой-то шум. Будете завтракать сейчас?

— Да, спасибо. — Энн заставила себя улыбнуться: негоже даме вопить, как бы ни были напряжены ее нервы. — Проводите меня к месье д'Анжу.

— Его нет дома.

Коридор моментально помрачнел, прежние страхи показались глупыми, а стены чрезвычайно тонкими.

Если лакей услышал, как она хлопнула дверцей, он наверняка не пропустил мимо ушей ее ночные крики. И другие слуги тоже. Энн вздернула подбородок — ну и пусть себе думает все, что угодно.

— Тогда проводите в комнату, где накрыт завтрак. Лакей отступил в сторону, но лазурные глаза остались непроницаемыми.

— Слушаюсь, мэм. Извольте следовать за мной.

У подножия лестницы их поджидал дворецкий; он весь отливал серебром — серебро в седеющей голове, серебро в затянутой в перчатку руке.

— Мадемуазель Эймс!

У Энн похолодело в животе.

Дворецкий держал перед собой серебряный поднос для корреспонденции, а рыжекудрый лакей безмолвным свидетелем замер у витых металлических перил. Рауль точно так же протягивал почту Майклу, когда она играла роль безмолвного свидетеля. Такие официальные послания всегда не к добру. Энн ухватилась рукой за перила.

— Письмо доставил курьер. — Темные глаза дворецкого были вежливо-равнодушными. — Оно адресовано вам, мадемуазель.

У Энн вырвался вздох облегчения. Должно быть, мистер Литтл возвратился. Рауль с поклоном протянул серебряный поднос, и она схватила конверт и прочитала свое имя.

— Спасибо.

Почерк оказался не мистера Литтла. Более того, письмо было адресовано в ее городской дом. Энн нахмурилась. На конверте стоял не лондонский штамп, обратный адрес отсутствовал.

— Мэм!

Она подняла глаза на рыжеволосого лакея.

— Комната для завтрака вон там.

— Спасибо. — Ей не требовался провожатый: аромат ветчины и бекона красноречиво указывал путь. Солнечные зайчики сверкали на полированном дереве и столовом серебре. Эркер выходил в прямоугольный садик, где кусты роз окаймляли кирпичную стену.

Другой лакей — скорее брюнет, чем блондин, с янтарно-искристыми, а не голубыми глазами — усадил ее за круглый дубовый стол. На дубовом буфете стояли закрытые крышками, источающие горячий аромат блюда.

— Что предпочитаете, мадемуазель? — Лакей говорил с явным французским акцентом.

Щеки женщины зарделись. Неужели все французы настолько внимательны к дамам?

— Бекон с яйцами и тосты.

— Tres bien.

Будь то англичане или французы, слуги Майкла нисколько не отличались от ее собственных — такие же бесстрастные. Может быть, чуть симпатичнее. Но как смешно опасаться их неодобрения. Ведь приличную зарплату они ценят куда выше морали господ.

С языка готов был сорваться вопрос: сколько лет он провел в Англии — год, пять? Дворецкий тоже говорил с акцентом. Интересно, когда француз начинает изъясняться без акцента? Однако прежде чем Энн успела спросить, лакей повернулся и вышел. Она аккуратно открыла скрепленный печатью конверт.

«Дорогая мисс Эймс!

У меня не вызывает ни малейших сомнений, что вы меня не помните. Тем не менее я являлся близким другом ваших родителей. Они часто гостили у меня, пока нездоровье не приковало их в постели. Пожалуйста, примите мои соболезнования, какими бы они вам ни показались запоздалыми. Мое собственное здоровье слабеет и не позволяет выезжать из дома, иначе я бы засвидетельствовал вам сочувствие лично.

Я не решился бы даже на это письмо, однако суперинтендант полиции, который извещен о вашем пребывании в Лондоне, испрашивал у меня совета. И к тому же влекла меня дружба с вашими покойными родителями. С глубоким прискорбием сообщаю, что над могилой вашей матушки жестоко надругались. Не хочу расстраивать деталями, скажу одно — это дело недостойных людей. Ждем ваших распоряжений, после чего я готов предпринять все необходимые меры, чтобы ваша благословенная матушка вновь упокоилась с миром.

У. Стердж-Борн».

Энн вглядывалась в сделанную грубо отточенным пером подпись. Уильям Стердж-Борн был графом Грэнвиллом, Она ни разу его не видела, но родители отзывались о нем как о надежде и опоре обездоленных в этом мире. Когда сама Энн достигла достаточно зрелого возраста, мать была прикована к кровати, и их визиты к графу прекратились.

Энн оттолкнула тарелку, теперь запах бекона вызывал тошноту. Она содрогнулась при мысли, что могила матери осквернена.