Римский карнавал - Холт Виктория

Тогда Чезаре повернул Лукрецию к себе:

— Какое отношение имеет его любезность, которую он проявляет к своей даме, к той жестокости, которую он проявляет ко всем прочим?

— Трудно поверить, что человек может быть таким добрым и таким жестокими.

— А я разве не добр? А я разве не жесток?

— Ты, Чезаре… Ты совсем не такой, как все остальные люди.

Ее слова заставили его улыбнуться; она почувствовала, что он так сжал ее руку, что она чуть не закричала от боли; но боль, которую причинял ей Чезаре, доставляла ей странное наслаждение.

— Когда мы вернемся в Рим, — сказал он ей, и выражение его лица заставило ее содрогнуться, — я устрою тем, кто разграбил дом моей матери, такое, что люди многие годы будут рассказывать об этом. Я расправлюсь с ними с такой же жестокостью, с которой обращается в своих подвалах Бальони со своими недругами. Но я буду питать к тебе прежние нежные чувства, сестра моя, которые неизменно живут во мне с тех пор, когда ты еще лежала в колыбели.

— О Чезаре, не торопись. Подумай, разве хорошо мстить за то, что произошло в пылу битвы?

— Это послужит хорошим уроком. Все, кто принимал участие в разгроме, поймут, что в будущем им придется хорошенько подумать, прежде чем оскорбить меня или моих близких. А ты верно сказала, что Бальони любит эту женщину.

— Я слышала, она его фаворитка; теперь в этом не может быть никаких сомнений.

— А что ты еще о ней слышала, Лукреция?

— Что еще? Кажется, больше ничего. Неожиданно он засмеялся, его глаза загорелись диким блеском.

— Она действительно его любовница, — сказал он. — А еще она его сестра.

Обо всем этом и думала Лукреция, лежа в кровати.

В комнату вошел ее муж и встал около постели. Потом он сделал знак женщине, сидевшей рядом и трудившейся над новым платьем для Лукреции.

Лукреция внимательно разглядывала мужа из-под опущенных век. Он казался меньше, совсем непривлекательным и гораздо менее значительным здесь, в Перуджо, чем в Пезаро. Там она смотрела на него как на своего мужа и, оставаясь Лукрецией, была согласна удовольствоваться тем, что дала ей судьба; она сделала все, чтобы полюбить его. Правда, она не находила в нем страстного, приносящего ей удовлетворение любовника. В ней проснулось желание, и она постоянно чувствовала неудовлетворенность.

Здесь, в Перуджо, она смотрела на него глазами своего брата и своего отца; теперь она видела совершенно другого человека.

— Значит, — громко сказал он, — я должен уехать, оставив тебя здесь.

— Разве это так? — медленно проговорила она, стараясь не показать ему, что в душе немного рада этому.

— Ты об этом прекрасно знаешь! — взорвался он. — Вполне вероятно, что именно ты попросила избавить себя от моего присутствия.

— Я? Джованни! Но ведь ты мой муж. Он приблизился к ней и грубо схватил ее за руку.

— Помни об этом, — сказал он.

— Как я могу забыть это?

— Очень просто, потому что ты остаешься со своей семьей.

— Ну что ты, Джованни. Мы постоянно говорим о тебе.

— Говорите о том, как можно от меня избавиться, а?

— Почему мы должны хотеть этого? Он заставил себя рассмеяться.

— Какие великолепные браслеты ты носишь! Откуда они у тебя? Можешь не отвечать, я могу догадаться — это подарок святого отца. Какие дорогие подарки преподносит отец своей дочери! Он никогда не дарил ничего лучшего мадонне Джулии даже в самый пик своей страсти. Что же касается твоего брата, то он не менее внимателен. Я бы даже сказал, он соперничает с твоим отцом.

Она опустила глаза, коснулась длинными тонкими пальцами дорогих украшений и начала играть браслетами на руках.

Она вспомнила, как отец надел их ей на запястья, помнила торжественные поцелуи, слова любви.

— Я мешаю им здесь, — кричал Джованни. — Я для них обуза. Я ничтожество. Разве я не твой муж?

— Умоляю тебя, Джованни, не устраивай сцен, — сказала Лукреция. — Мой брат может услышать твои слова.

Она взглянула на него и увидела гнев, тут же сменившийся выражением страха в его глазах. Она знала, что со многими происходило подобное при упоминании имени Чезаре.

Его сжатые в кулаки руки опустились. Он бросил последний взгляд на прекрасную и такую соблазнительную девушку, лежащую на кровати, потом повернулся и вышел из комнаты.

Она служит приманкой. Он должен быть настороже. Он похож на беспечную муху, залетевшую в паутину Борджиа. Самое безопасное, что он может сделать, — это скорее бежать, пока еще есть время. До сих пор он вызывал в них легкое раздражение, а кто знает, что будет впереди? Он вспомнил о ее нежности и о первых днях в Пезаро, когда она стала его настоящей женой. Она была так юна и невинна. К тому же была необыкновенно красива и отзывчива, возможно, даже слишком отзывчива. Врожденный страх заставлял его бояться чего-то, что предупреждало его о сдерживаемой страсти, таящейся в этом прекрасном, но таком слабом теле.