Тайный грех императрицы - Арсеньева Елена

Эта мысль все чаще приходила в голову государыне, и она не делала из нее тайны. Сие втихомолку обсуждалось везде: в дворцовых закоулках, в Павловском, в Гатчине, в Зимнем, и даже младшие дети уже были в курсе волнующих разговоров. Ничего пока не знал только Павел...

И, разумеется, Катрин внимала слухам всей душой. Она росла, она взрослела, она умнела – и становилась более хитрой. Более изощренной интриганкой, чем все прочие, вместе взятые.

Обожаемый брат может сделаться императором. Хорошо, прекрасно! Однако рядом с ним на трон воссядет эта дура, уродина, эта белая мышь! Да разве она достойна зваться императрицей?! Ей место в каком-нибудь подвале. С Александром править должна только Катрин! В конце концов, истории известны примеры, когда брат и сестра делили власть. Взять хотя бы царевну Софью и царя Петра. Правда, они ненавидели друг друга.... А вот если вспомнить Калигулу и его сестру Друзиллу, то это как раз тот пример, который вполне подходит.

Хотя, похоже, чувства между Калигулой и Друзиллой были не вполне родственными.... Хорошо им, язычникам, жилось! А православная церковь не дозволяет брака между братом и сестрой. К тому же, Александр уже и так женат. Значит, думала Катрин холодно, надо привязать его к себе узами другой любви, не супружеской, но не менее сильной.

Все вокруг считают ее еще ребенком, но ей уже тринадцать, и она чувствует себя вполне зрелой женщиной. Зрелой – и красивой. Зеркало не врет. Не врут и восхищенные взгляды молодых офицеров, а эти взгляды Катрин ловит тут и там. Да и Александр с восторгом смотрит на нее своими голубыми глазами, красивее которых Катрин в жизни не видела! И вообще, он самый красивый мужчина на свете. Брат должен принадлежать ей, принадлежать всецело. Только сначала нужно убрать с пути Елизавету...

– Ваше величество... Ваше величество, не соизволите ли пробудиться?

Елизавета нехотя открыла глаза. Зачем ее будят? Кажется, вот только что спорили под окошком садовники... Легкая улыбка скользнула по губам, но тут же исчезла, когда императрица увидела лицо склонившейся над ней фрейлины. Лицо было красивое, но чем-то неприятное. И такое перепуганное! И какая-то она слишком востроносенькая, эта девушка.

«Кто она? Из новеньких... забыла фамилию... Ох, как мне худо!»

Вдруг застучало в висках, замутило. Елизавета не могла смотреть на фрейлину – опустила веки на глаза, которые вдруг начало жечь.

«Не больна ли я?»

– Ваше величество, вы захворали? – испуганно воскликнула фрейлина, и голос ее показался столь резким, что у Елизаветы снова заломило виски. – Не прикажете ли доктора позвать?!

– Зачем? – выдавила Елизавета, но не сразу узнала свой голос, таким он был хриплым. – С чего вы всполошились, милая моя?

Она всех так называла даже если человек вызывал оскомину. Вот как сейчас – при взгляде на это красивое лицо во рту стало кисло и противно.

– Ну как же? – забормотала фрейлина. – Сейчас полдень. А вы еще почивать изволите. И стонать во сне. И разговаривать...

Елизавету жаром обдало!

– Разговаривать? – во рту пересохло. – О чем же говорила?

– Ах, боже, не разобрать было, – с досадой пожаловалась фрейлина, и Елизавета мысленно перекрестилась. – Но вы так жалобно стонали!

– Мне снился кошмар, – выдумала Елизавета – на свою голову, потому что фрейлина так и понеслась к двери с криком:

– Доктора! Немедля нужно доктора! Кошмары могут быть признаками воспаления мозга!

О' Господи! Только этого недоставало! Сейчас явится Виллие и начнет, вытягивая длинные пальцы, подступать к Елизавете, чуть приседая от почтительности и верноподданнически поводя носом, почти столь же длинным, как его пальцы, и, наверное, столь же холодным, бр-р! «Не сочтите меня нескромным, ваше величество, но я принужден долгом своим умолять ваше величество позволить мне дотронуться до вашей pectus. Осмелюсь ли спросить, не сочтете ли вы меня нескромным, коли я своими недостойными перстами коснусь вашего abdomen? Не беспокоит ли вас gaster, ваше величество... Ах, простите, что я вынужден задавать такой вопрос!» Говоря по-немецки, анатомические термины Виллие произносил по-латыни, словно Елизавета обязана была знать, что pectus – это грудь, abdomen – живот, а gaster – желудок? Всегда, слушая тарабарщину Виллие, Елизавета ощущала, как ее охватывает отчаяние, опутывает бессилие. Точно так же, как шесть лет назад, когда умирала ее дочь, которую – Елизавета была в этом убеждена! – заморили именно врачи, в том числе и Виллие, пользовавшийся большой благосклонностью отца-императора Павла Петровича. А что могла, что понимала перепуганная, почти неживая от горя и страха за свое дитя мать? И умерла великая княжна Мария Александровна, Машенька, Mаuschen, мышонок, как называла ее Елизавета. Возможно, Виллие хорошо умел лечить взрослых, но в младенцах он не понимал ничего, все дети императрицы Екатерины Алексеевны, от Александра до Михаила, росли на диво здоровыми, с ними лейб-медику не было никаких хлопот.

От этих тягостных воспоминаний снова подкатила к горлу тошнота, и Елизавета, с трудом проглотив тяжелый кислый комок, крикнула:

– Мне не нужно никакого доктора! Слышите? Подите и скажите Виллие, что мне он не надобен!

Фрейлина откровенно вытаращила глаза от неслыханной, невиданной, не представимой грубости всегда такой деликатной и мягкой императрицы, но послушно выбежала вон.

Елизавета мысленно возблагодарила Господа. Соскочила с постели опрометью ринулась в туалетную и склонилась над горшком. Ее вывернуло так, что горько стало во рту от желчи. Ужинать она вчера не могла, не до ужина ей было, нетерпение снедало, вот и...

Да с чего так вырвало, о господи, матушка, Царица Небесная?!

Она кое-как прополоскала рот душистой настойкой, шатаясь, вернулась к кровати и упала лицом в подушки. Давно ее так не тошнило. С тех пор, как она носила Mаuschen. Но сейчас вроде бы и не с чего.

Сама мысль о возможной беременности показалась ей нелепой.

Александр, всецело увлеченный любовью к Марье Антоновне Нарышкиной, не посещал жену уже давно... Сейчас даже не вспомнить, когда он исполнял свой супружеский долг в последний раз, и исполнил ли его, ведь очень часто Александр просто ничего не мог сделать, и Елизавета его не осуждала: по нему было видно, насколько не любит он жену, и разве его в том вина? Только ее...

Когда-то это Елизавету с ума сводило. Она чувствовала себя такой несчастной, такой заброшенной! И даже писала матери: «Ведь ежели я до сих пор не возненавидела людей и не превратилась в ипохондрика, то это просто везение».

Но... с некоторых пор все изменилось!

Она схватила в охапку подушку, зарылась в нее лицом – и стало легче от еле уловимого аромата, который вдруг слабо коснулся ее ноздрей.