Узник в маске - Бенцони Жюльетта

— Не говори так! — вскричал Филипп. — Пойми, если бы не мое упорство и не присутствие рядом с ним в бою, мы бы сейчас не знали, что он остался в живых!

— Ты прав! Да простит господь мою неблагодарность! Продолжай свой рассказ, сынок.

— Ночь была ясная, теплая, звездная — настоящая восточная ночь, с какими мы незнакомы, позволяющая забыть об испепеляющем дневном солнце. Мгновение волшебства перед предстоящим кошмаром! Высадившись на остров и начав движение, замедляемое опасностью напороться на турецкие мины, мы обнаружили, что нам придется спуститься в овраг и выйти из него с другой стороны по козьей тропе, где турки могут играючи нас перестрелять. Монсеньер приказал нам лечь и дождаться рассвета, потому что поднявшееся солнце будет бить туркам в глаза и мешать целиться. Но Навай совершил очередную глупость, правильнее сказать, преступление, мы услышали рокот боевых барабанов, словно специально устроенный для того, чтобы предупредить неприятеля о готовящейся атаке. Пришлось нам наступать в темноте, сгустившейся в предрассветный час. Это нас и погубило. Турки разили нас со всех сторон, сея настоящую панику в рядах наших людей, еще не отвыкших от морской качки…

Несколько минут — и наши ряды рассыпались. Началось беспорядочное бегство. Этого монсеньер стерпеть не смог. Где-то в темноте раздался взрыв, и он решил, что там в бой с турками вступил Морозини и что туда следует устремиться и нам. Однако его уже ранило в ногу. И тут мне повезло, я схватил под уздцы появившуюся невесть откуда лошадь. Он залез в седло, я взобрался на круп.

«Вперед, дети мои! — крикнул он. — Смелее! За мной! Во имя Людовика Святого!»

Мы набросились на турецких солдат вслепую и спустя несколько минут, как ни отважно мы дрались, нас пленили…

Стоя безоружные в лучах восходящего солнца, казавшегося теперь зловещим, мы уже представляли себя обезглавленными, даже видели собственные головы, воздетые на пики… Но на наше счастье великий визирь обещал. своим воинам по пятнадцать пиастров за каждого пленника и по семьдесят за командира. Нас связали и повели в лагерь, расположенный довольно далеко от города. Нашим взорам предстали укрытые в маленьких бухтах турецкие галеры. Мне, вышедшему из боя без единой царапины, и то было тяжело держаться на ногах, что же говорить о монсеньоре, чья рана не переставала кровоточить! Но он не выдавал своих страданий даже негромким стоном. Более того, он нашел силы, чтобы не вползти, а гордо войти в шатер, в который нас втолкнули. Там мы увидели толстяка в шелках, сидящего на подушках; рядом с толстяком стоял секретарь с бумажным свитком, пером и чернильницей на поясе.

Это был христианин-перебежчик, назвавшийся у турок именем Зани и служивший им переводчиком.

— Почему ты так горделиво держишься? — обратило он к монсеньеру. — Где твои богатые одежды и латы?

— Принцу не обязательно наряжаться, чтобы быть узнанным.

— Принцу? Среди атакующих был всего один принц.

— Он перед вами. Франсуа де Бурбон-Вандом, герце де Бофор, адмирал Франции.

— А тот, кто валяется у твоих ног?

— Мой адъютант и сын… приемный. Его имя — Филипп, герцог де Фонсом.

Пока секретарь переводил его ответы, толстяк в тюрбане таращил на нас глаза. Видимо, он не ожидал такой богатой добычи. Перебежчик перевел его торопливую речь:

— Не исключено, что ты лжешь, однако мой господа доверит решение твоей судьбы другим людям. Тебя ждет большая честь, ты предстанешь перед великим визирем. С сразу определит, правдивы ли твои слова.

— Сначала займитесь его раной! — сказал я. — Ина господин адмирал не доживет до этой великой чести…

Меня пнули ногой, приказав держать язык за зубам ибо моя персона никого не интересует. Нас тут же разлучили, сколько мы ни возмущались. Двое стражников увели монсеньера, обращаясь с ним довольно почтительно. Meiня же просто уволокли, как мешок тряпья, и швырнули какую-то палатку, где мне предстояло мучиться от жар голода и жажды. Издалека до моего слуха доносились ужасающие вопли, мольбы, выстрелы, пушечные залпы. В свидетельствовало о яростном сражении. Потом наступи удивительная тишина. Вот когда я понял, что имеют в виду, говоря о тишине — вестнице непоправимых катастрофы. Когда мне наконец-то соизволили принести воды и поесть, я определил по довольной физиономии моего тюремщика, что наша миссия провалилась. Я залился слезами. Хуже всего было то, что я не мог справиться о здоровье монсеньера, так как не говорил на языке этих людей. Я пробовал обращаться к ним по-гречески, так как сносно владею этим языком благодаря урокам дорогого аббата Резини, но безрезультатно. Меня вытащили из палатки и затолкали в пещеру, запиравшуюся дощатой дверью. Я даже испытал благодарность к тюремщикам, здесь меня по крайней мере не мучила нестерпимая жара.

Мне предстояло пробыть в пещере две недели. Потом, в ночной тьме, передо мной предстал переводчик Зани. Этот человек был мне отвратителен, однако я обрадовался возможности поговорить хотя бы с ним. От него я узнал, что меня уже этой ночью отправят в Константинополь, где я буду находиться как пленник, пока не станет известно, что моя семья соглашается внести выкуп, благодаря которому я сохраню голову на плечах…

— Но мы не получали требований о выкупе! — воскликнула Сильви. — Нам было известно одно, ты исчез вместе с герцогом де Бофором, и вас объявили погибшими…

— Я еще вернусь к истории с выкупом, — пообещал Филипп с улыбкой. — Не знаю только, поверите ли вы мне. А пока продолжу рассказ о моем отплытии с острова Канди. Я простился с ним спустя час, на галере, в крохотной каюте, вернее, конуре, где были свалены ядра для носовой пушки. Меня посадили на цепь, однако не забыли о чистоте и даже дали ведерко для отправления естественной нужды. К моему удивлению, Зани отплыл со мной и на протяжении путешествия, длившегося чуть больше недели, часто ко мне заглядывал, задавал бесконечные вопросы обо мне самом, моей семье, жизни в Европе, короле и, конечно, монсеньере — особенно о нем. Но когда я сам задавал ему вопросы о судьбе монсеньера, он твердил одно:

— Твой адмирал — пленник его высочества великого визиря Фазиля Ахмеда Копрулу Паши, которого нам подарил Аллах, да будет трижды благословенно Его имя!

Ответ звучал заученно, и я в конце концов отчаялся добиться от него толку. Главное, я не сомневался, что монсеньер жив.

Признаюсь, вид Константинополя, представшего взору на закате, привел меня в восторг. Город лежит на берегах трех проливов, но, сходя с галеры, я увидел всего один — Босфор, зажатый между азиатским берегом и длинным городским кварталом под названием Стамбул, с золочеными, лазурными, изумрудными куполами, с высокими белоснежными минаретами среди бескрайних садов вокруг дворцов султана, спускающихся к морю. Лучи заходящего солнца заливали эту картину расплавленным золотом; рамой картине служили высокие стройные кипарисы.