Из сегодня в завтра - Тиммон Джулия

— У таких врачей есть специальные кабинеты, — говорю я голосом, которого сама не узнаю. — Там обстановка как нельзя более непринужденная и нет постороннего шума и любопытных глаз.

Дебора тяжело вздыхает и смотрит на меня, будто о чем-то упрашивая. Увы, в данном случае я ни ей, ни маме, ни отцу не помощница. Бедный папа! — ударом молотка стучит в голове. Вспоминается, как он в отчаянии паковал чемоданы, и становится его до ужаса жалко.

Между тем мамин спутник уверенным жестом протягивает руку, хватает ее за запястье и, повышая голос, продолжает что-то ей растолковывать. До нас даже долетают его отдельные слова: «надо было с самого начала», «чего ждать», «или соглашайся или…».

Дебора поджимает губы. Замечаю, что она слегка побледнела и хмурит брови. Разговор о Джерарде теперь точно закончен, но меня это, само собой, уже не радует, скорее гнетет. Как было бы здорово, если бы мы битый час болтали о нем, а мамы здесь вообще не было бы!

— Пусти! — громко, не обращая внимания на людей вокруг, восклицает она.

Дебора резко поворачивает голову, мы обе приковываем взгляды к матери. Она рывком высвобождает руку, но ее спутник тотчас снова ее хватает и при этом злобно и самодовольно ухмыляется.

Замечаю, что разговоры вокруг стихли. Лощеный господин с «Нью-Йорк пост» в руках опустил газету и смотрит на спорящих поверх очков в золотой оправе. Дамочка неопределенного возраста с грудями-шариками и лицом-маской теперь совсем не слушает собеседника и все поглядывает на маму.

Та же немного наклонила голову и больше не пытается вырваться из плена.

— Мне надоела эта неопределенность, ясно тебе?! — гневно и с угрозой говорит мамин спутник.

Он не кричит, но теперь мы прекрасно слышим его, потому что стало куда тише в зале. Мне делается до того страшно, что кажется, будто в душу набросали кусков льда.

— Не разговаривай со мной в таком тоне, — усталым голосом просит мама.

Ее друг ехидно усмехается.

— Я разговаривал с тобой в нормальном тоне — без толку! Кем ты себя мнишь, а?

— Пусти, я поеду, — произносит мама.

Тот разражается отвратным надменным смехом.

— К своему увальню? — убийственно пренебрежительным голосом спрашивает он.

Мы с Деборой одновременно вскакиваем и спустя считанные мгновения уже стоим по обе стороны от мамы, точно личная охрана.

— Сейчас же убери лапы! — негромко, но твердо и требовательно велит Дебора.

Мамин знакомый, видимо больше от растерянности, отпускает ее руку и выпрямляет спину.

— Что за… — растерянно бормочет он.

Перевожу взгляд на маму. Она сидит потупившись. У нее красные щеки, а на виске пульсирует жилка.

— Девочки… — извинительно и жалобно бормочет она.

— Пойдем отсюда, — говорю я, похлопывая маму по плечу. — Едем ко мне.

— В каком смысле?.. — Мужчина сильно хмурится и смотрит то на меня, то на Дебору с таким видом, будто готов растерзать нас обеих.

Странно, но меня это нисколько не пугает. Напротив, страх куда-то уходит, уступая место новому властному чувству. Стремлению любым способом оградить от беды дорогого человека.

Мама и Дебора садятся на заднее сиденье, а я за руль. Едем ко мне. Мама не произносит ни слова, но сидит такая, какой мы ни разу в жизни ее не видели. С отрешенным лицом, опущенными плечами и потухшим взглядом. Теперь ее щеки не красные, а неестественно белые. По ним бегут прозрачные речушки слез.

Мама не из любительниц пустить слезу, однако в те редкие дни, когда я все же заставала ее плачущей, не находила себе места. Материнские слезы для ребенка, наверное, все равно что слезы жены для мужа. Хочется принести в жертву что угодно, лишь бы они высохли, а любимые глаза вновь озарились улыбкой.

Веду машину, почти не глядя в зеркало заднего вида, тем не менее отчетливо вижу мамино лицо, будто на затылке прорезалась еще одна пара глаз. И все думаю, думаю, думаю… Что делать? С чего начинать разговор? И стоит ли мучить ее расспросами сегодня же или лучше пока вообще не тревожить, лишь постараться успокоить?

Останавливаемся около моего дома. Дебора выскакивает из машины первой, торопливо обходит ее спереди и раскрывает вторую заднюю дверцу. Мама с лицом нашкодившего и теперь мучающегося горячим раскаянием ребенка медленно поворачивается и опускает на землю ногу. Дебора, будто зная, что мать больна или предельно измождена, бережно берет ее под руку и помогает ей выйти.