Полуночный лихач - Арсеньева Елена

Ну и что? Идти в милицию, к Мальцеву или этому, как его, Человекову? А не загремит ли она после этого визита, например, в психушку? И потому, что будет говорить вещи совершенно несообразные, и потому, что обязательно ударится в истерику – вон, ее и сейчас-то бьет-колотит, а что будет, когда придется предъявлять обвинения? Хотя Жеку с Киселем можно было бы заложить с чистой совестью и с полным на то основанием: все-таки те два дорожных инспектора, как их там, Кулиш и Вадька, своими глазами видели ее в багажнике, связанную по рукам и ногам, с заклеенным пластырем ртом… Нет, нельзя закладывать Жеку и Киселя! Потому что в этом случае она вовек не узнает ответа на мучительный вопрос: за что? Никакая милиция, никакое следствие не смогут дать ответа. Нина сама должна прийти и спросить… Но к этому она еще не готова, сил на это еще нет.

Замкнутый круг!

Она вышла на площади Минина и уныло побрела под красной кремлевской стеной к набережной. На огромной площади возле памятника Чкалову было практически пусто. Здесь дуло с Волги, как ночью в лесу – с Горьковского моря, и Нина почему-то с ненавистью подумала, что куртка в качестве трофея ей досталась просто отличная, не пробиваемая ветром, даром что вульгарная, как…

Она не успела придумать сравнение, заглядевшись на неожиданное явление. Пятерка ребятишек студенческого возраста пьяно маршировала вокруг памятника, размахивая привязанным на палку российским триколором. То есть это им хотелось думать, что они маршируют, – на самом же деле их ноги выписывали, если процитировать Грина, «вензеля, похожие на забор». Впрочем, не эти пьяные зигзаги привлекали к ним внимание. Лица у всех были до половины завязаны красными тряпками, и Нина, присмотревшись, обнаружила, что это пионерские галстуки.

Ее затрясло – но не от возмущения, хотя в свое время и привелось немножко поносить на шее шелковый алый треугольничек. Затрясло от воспоминаний о Жеке с Киселем, которые, до половины завязав лица, когда-то пытались выбросить ее из окошка.

Нина отвернулась. Между прочим, если сейчас пойти вон туда, на улицу Минина, пройти два квартала и повернуть на Большую Печерскую, наткнешься на обшарпанный фасад старинного здания «Скорой помощи»…

Кто-то громко ахнул рядом с Ниной, и она увидела старушку с тощенькой собачонкой, одетой в вязаный жилетик на пуговицах. И старушка, и собачонка только что выползли снизу, с длиннющей лестницы, ведущей к самой Волге, и никак не могли отдышаться. Опять-таки действо, начавшееся у подножия памятника, могло отнять дыхание и у более крепкого человека. Пятерка в галстуках на мордах пыталась поджечь тот самый флаг, который только что реял над ними.

Ветер был слишком сильный, он мгновенно сбивал пламя зажигалки, поэтому флаг был покрыт несколькими черными пятнами, но никак не желал загораться.

– Дети! – возмущенно, тоненько выкрикнула старушка. – Что вы делаете?!

Один из «детей» повернул больную головушку и какое-то время тупо фокусировал свой взгляд на бабуле, потом пролаял хриплую фразу, полностью состоявшую из нецензурщины. Смысл, впрочем, понять было вполне возможно: возмущенная юная поросль решила сжечь символ государства, которое безжалостно посылает свою молодежь воевать с чеченегами, а непрошеной советчице предлагается не лезть не в свое дело, не то сейчас «ее шавку зажарят на шашлык».

Старушка подхватила свое тонконогое сокровище на руки – и обеих словно ветром сдуло вниз по лестнице.

А Нина замешкалась. Она стояла, прижавшись к холодному округлому цоколю, на котором была изображена географическая карта, исчерченная маршрутами чкаловских перелетов (раньше, когда Нина была еще маленькая, ей казалось, что цоколь просто треснул в этом месте, она даже возмущалась, почему его никто не отремонтирует), – и не знала, что делать дальше. Последовать примеру старушки и ретироваться на Нижнюю набережную не имело никакого смысла. А высунуться из-за памятника и с равнодушным видом пройти мимо поджигателей было почему-то страшно. Очень страшно!

И ничего в этом нет удивительного, подумала Нина в отчаянии. Если уж самые близкие люди смогли так с ней поступить, то с какой радости ждать милосердия от пьяных хулиганов?

И площадь, и Верхневолжская набережная как вымерли. В случае чего никто не придет на помощь… Господи, да неужели к ней никто никогда не придет на помощь?!

Остро пахло бензином. «Протестанты» хохотали. Украдкой высунувшись, Нина увидела, что они выплескивают на флаг содержимое зажигалки.

– Ну, теперь он у нас загорится! – мстительно заорал кто-то.

Флаг и впрямь загорелся. Вспыхнул маленький чадящий костерок, пламя взвилось вихрем – и вдруг Нина увидела бегущего через площадь высокого мужчину.

– Ата-ас! – пьяно выкрикнул один из поджигателей, однако остальным море было по колено, и они только издевательски хохотали.

А напрасно, между прочим. Человек налетел на хулиганов, двумя взмахами раскидал их в разные стороны и принялся затаптывать костерок. Ребятишки неловко поднимались с земли, изумленно переглядывались. Конечно, они и сами знали, что нетвердо держатся на ногах, но все-таки – как парню удалось столь споро их разметать?

– Ты чё, дяденька? Оборзел? – попытался возмутиться самый нахальный, однако получил такой неожиданный и беспощадный удар кулаком по носу, что немедля залился кровью и опрокинулся на руки подоспевших соратников.

В рядах «протестантов» настало смятение. Конечно, их было больше, и они вполне могли бы навалиться на неожиданного противника, задавив его массой, однако никому, похоже, это и в голову не пришло. От него исходила ярость, которая в сочетании со студеным ветром отрезвила хмельные головы. Компания молчком подхватила полубесчувственную, жалобно хлюпающую жертву террора и повлекла ее на противоположную сторону площади, где находилась аптека.

Какое-то время защитник российской государственности еще затаптывал обгорелые клочья, потом подобрал их и отнес под кремлевскую стену, схоронив в бурьяне.

Отряхнув руки, он сунул их в карманы и зябко нахохлился, глядя на серую волжскую волну, по которой гуляли белые пенистые барашки: там, внизу, похоже, начинался настоящий шторм.

Нина сбоку видела его смертельно усталое лицо, крепко стиснутые, посеревшие губы. Ветер трепал его волосы. Нина подумала, что и ее собственные выглядят сейчас не лучше, и машинально попыталась пригладить их.

Это невольное движение привлекло внимание мужчины. Он обернулся со словами:

– Извините, у вас закурить не бу… – и осекся.

Нина пожала плечами:

– Я не курю.

Он крепко зажмурился, потом распахнул глаза и уставился на нее, недоверчиво покачивая головой.