Мурка, Маруся Климова - Берсенева Анна

Теперь все было по-другому. И, может, не стоило удивляться, что запах цирка на этот раз взбудоражил ее воображение.

– Вот здесь и располагайся. – Петр Иванович обвел свои не слишком просторные владения широким приглашающим жестом. – Диванчик хоть и старый, но много счастливых снов на нем увидено, авось и ты не заскучаешь. – И, заметив на Марусином лице улыбку, поинтересовался: – Что смеешься?

– Нет, ничего... Просто я как Каштанка, – объяснила она. – Каштанка потерялась, ее подобрал на улице старый клоун и научил выть под дудочку.

– Я тебя в кафешке встретил, а не на улице.

– Неважно. Все равно же подобрали.

– Утро вечера мудренее, – вздохнул он. – Банальность, но чистая правда. Завтра сама убедишься.

Петр Иванович ушел. Маруся огляделась. Все-таки эта гардеробная отличалась не только от обычных комнат, но и от художественных мастерских. Она даже поняла, с чем связано это ощущение: в гардеробной было много предметов, явно предназначенных для чего-то необычного. На тумбочке в углу лежали сразу три таких предмета – огромный, с человеческую голову, зуб, бутылочка для кормления младенцев, в которую могло бы поместиться не меньше двух ведер молока, и блестящие ножницы метровой длины. При виде зуба Марусе стало немного не по себе: в ее собственном боковом зубе давно уже появилась дырка, она в очередной раз опасливо пощупала ее языком. Но вообще-то и бутылочка, и ножницы, и даже зуб были не страшные, а смешные, потому что какие-то... преувеличенные. Не только по размеру.

Маруся выключила свет и легла на узкий, застеленный старым восточным покрывалом диван. Но уснуть она не могла. Хоть Петр Иванович и решил, что она устала, но она-то знала, что уставать ей было совершенно не от чего. Весь год она жила такой жизнью, которую мама наверняка назвала бы невыносимо скучной, а Маруся считала счастливой. А ведь ни от скуки, ни от счастья не устают. Значит, и от жизни, которую она вела целый год, устать было невозможно. И вот все кончилось, и даже не кончилось, а как-то... вернулось на круги своя; именно так назвала это мама, когда рассталась с Сергеем.

Марусина жизнь тоже вернулась на круги своя. Она снова была одна.

«И хорошо, – подумала она, разглядывая разводы на потолке. Разводы получились, наверное, оттого, что комнату залило сверху, но выглядели они как загадочные знаки. Или как линии на ладони. – Бывают же люди, которые всегда одни. И они самые талантливые!»

Последние слова она подумала так, как будто проговорила вслух с отчаянной запальчивостью.

Про то, что жизнь самых талантливых людей проходит в одиночестве, Маруся с детства слышала от мамы.

– Только глупые клушки боятся одиночества, – говорила Амалия. – Если женщина хоть что-нибудь собой представляет, оно для нее неизбежно.

Маруся точно знала, что ничего собой не представляет, но почему-то получалось так, что, как только ей удавалось убежать от одиночества, оно догоняло ее снова. Одиночество было для нее в самом деле почему-то неизбежно, это надо было осознать и к этому надо было привыкнуть, иначе оставалось только сойти с ума или выпрыгнуть в окошко. Ни сходить с ума, ни прыгать в окошко Маруся не хотела.

В таком состоянии, как сейчас, следовало, конечно, заняться медитацией. Все мамины друзья так делали, если им надо было решить какую-нибудь проблему или, наоборот, об этой проблеме забыть. То, что сама она совсем не умела медитировать, Маруся считала еще одним признаком своей заурядности, хотя Сергей и говорил ей, что это умение не входит в число необходимых человеческих качеств. Правда, когда она стала жить с Толей, то о медитации забыла вовсе. Толя снисходительно улыбался, когда слышал про что-нибудь подобное, и эта снисходительность его улыбки не обижала Марусю, а, наоборот, придавала уверенности в себе. То, что Толя считал медитацию бабским баловством, делало Марусин взгляд на саму себя не таким унылым.

Воспоминание о Толе пришло совсем некстати. Да, ее поразило то, как мгновенно, в самом деле во мгновение ока, он стал ей чужим. Но говорить об этом со старым клоуном было одно, а думать о том же в одиночестве, разглядывая темные разводы на потолке, – совсем другое.

Но Маруся все-таки думала, и весь этот долгий год – счастливый год, незачем было себя обманывать! – протекал по темным разводам у нее над головой, как река, в которую никогда ей больше не войти.

Идти на выпускной вечер Маруся ужас как не хотела.

– Анна Александровна, не надо ничего покупать. Я лучше не на выпускной, а на следующий день в школу схожу. Думаете, мне без парадного платья аттестат не выдадут? – говорила она.

– Думаю, выдадут. – Жена Сергея была спокойна, как ива в тумане. – Но еще, я думаю, не будет ничего плохого, если этот вечер тебе запомнится.

– Мне не хочется идти.

Она специально сказала это решительным тоном, на который Анна Александровна должна была наткнуться как на безусловную преграду. Прожив в доме Ермоловых год, Маруся успела понять, что эта женщина никогда не переступает черту, за которую ее не хотят пускать. Однажды, например, Маруся слышала, как она спросила у Сергея:

– Ее мама не говорила тебе, от кого родила Марусю?

Сергей промолчал – просто не ответил, и все. И Анна Александровна больше не спрашивала. Известно ли Сергею, от кого она родилась, Маруся и сама не знала. Но то, что его жена никогда не станет ломиться в дверь, которую перед нею закрывают, она с тех пор узнала наверняка.

Это было удобно. Маруся не собиралась откровенничать с Сергеевой женой.

Она и сама не понимала, почему это так. Вернее, наоборот: умом она прекрасно понимала, что такая женщина, как Анна Александровна Ермолова, заслуживает одного только восхищения. Муж привел в дом совершенно постороннюю девчонку, и даже не постороннюю, а дочку своей бывшей любовницы. Характер у девчонки не сахар – замкнутая, невеселая, настороженная. И вот эта женщина, которой и так, наверное, нелегко далась восьмилетняя мужнина связь, возится с такой девчонкой, и устраивает ее в школу, и берет ей репетиторов, потому что последние полгода той было не до учебы и она запустила все предметы, да и прежде была не слишком прилежной ученицей, да и тураковская школа сильно отличалась от московской... И покупает этой неприветливой девчонке красивые платья, и осторожно спрашивает, почему у нее по утрам опухший нос и глаза заплаканные... Всем этим, безусловно, надо было восхищаться. Но Маруся не восхищалась, а изо всех сил старалась держать Анну Александровну на расстоянии.

Ну а если не умом, а чувствами – она, конечно, знала, почему это так. Точнее, помнила, как поразила ее эта женщина, когда она увидела ее впервые. И даже не сама она поразила – во внешности Анны Александровны не было ничего, что могло бы поразить воображение. Она была самая обыкновенная: сорокалетняя, стройная, русоволосая и сероглазая, очень просто и, наверное, очень недешево одетая. Женщина как женщина, ничего особенного. Разве что вкус у нее был особенный, отмеченный такой утонченностью, которой Маруся никогда прежде не знала. Она поняла это, когда однажды увидела в ее спальне букет. Это был простой букет из полевых цветов, но он был составлен так, что сразу притягивал и взгляд, и воображение. Даже ковер на полу был куплен, казалось, не сам по себе, а в тон этому неяркому букету.