Любовь в седьмом вагоне - Славникова Ольга

В подъезде у тетки Натальи было черно и глухо, будто в остывшей печке. Никто не ответил на слабое дребезжание звонка. Геннадий Андреевич побухал кулаком в обитую клеенкой хилую дверь. От его ударов тишина за дверью напряглась, точно ее, как мяч, накачали насосом. Невозможно было определить, есть ли в квартире кто-нибудь живой. Помотав головой, полковник Забелин скатился по щербатым ступенькам и побежал через улицу к дому брата, знакомо зеленевшему железной кровлей между двух, похожих на растрепанные метлы, пирамидальных тополей.

Брат Андрей Андреевич сидел на веранде в неглаженой белой рубахе и чистых кальсонах, его косая борода издалека напоминала гусиное крыло. На коленях у Андрея Андреевича лоснилась горбатая, еще отцовская, тульская двустволка.

– Стой! Дальше не ходи! – сипло выкрикнул брат, вскидывая ружье.

– Это я, Андрюха, не стреляй! – отозвался Геннадий Андреевич, на всякий случай отступая за угол сараюшки.

– Генка, ты, что ли? – вгляделся из-под нависающих бровей вооруженный старик. – Ну, подымайся, раз пришел, – разрешил он, нехотя отставляя двустволку.

Геннадий Андреевич поднялся на шелушащееся краской высокое крыльцо. Брата он не видел лет пять, после перевода все не получалось заехать, принимал дела, то да се. Брат подсох, из-за бурого сельского загара, не сходившего и зимами, он как будто проржавел. Андрей Андреевич тоже состоял из ношеных частей, и если полковнику, как младшему, все доставалось больше по материнской линии, то старший наследовал по отцовской. Все отцовское, хоть и ржавое, было еще целым и крепким; рука, лежавшая на столе, напоминала звено тракторной гусеницы, забитое землей.

– Ты, Генка, смотрю, потолстел. Ну, садись, – насмешливо пригласил старик.

Геннадий Андреевич огляделся. Всюду на рассохшихся стульях темнела слежавшаяся одежда, стояли покрытые горелой коркой сковороды и чугунки. На столе перед братом мутнела наполовину опорожненная трехлитровая банка самогона. Андрей Андреевич вытряхнул из серого граненого стакана какой-то растительный сор и налил брату с горбом. Полковник Забелин расчистил себе место на лавке, сел, принял в четыре глотка всю тяжесть стакана, и самогон в банке заиграл, зазмеился, стал показывать, будто гадальный шар, разные странные картинки.

– Ты капустой закусывай, капуста у меня, что яблоко, сладкая, – Андрей Андреевич придвинул полковнику миску с квашениной.

Капуста, курчавая и ледяная, и правда оказалась хороша. Полковник закусил, пришел в себя, веранда со всем содержимым встала на место.

– Не знаешь, где тетка Наталья? – спросил он, берясь за хлеб.

– У дочки гостит, у Людки, в Челябинске, – охотно отозвался брат, и по этой охотности полковник заподозрил, что Андрюха врет.

– Сам-то чего не уезжаешь? – продолжил он допрос, глядя исподлобья.

– Так говорят, учения у вас, – произнес Андрей Андреевич равнодушно. – А мне некогда с вами играться, дела у меня, – тут он невольно скосился на самогон, и полковник догадался, что такими же точно делами по горло заняты все, затаившиеся в Горошине, мужики.

– Если бы ученья, я бы что, пришел за тобой? – зыркнул полковник на брата. – Нет, Андрюха, не учения. Не пей больше и слушай…

Направляясь к брату-старику, полковник прикидывал, сколько правды сможет рассказать. А теперь взял, да и выложил все. Пока он говорил, Андрей Андреевич ерзал на своем табурете и тихо матерился. Со двора приплелся и тушей развалился в ногах пыльный пес местной дворняжьей породы: такой же точно, тупомордый и ватный, похожий на медведя, был у Андрюхи в прежние годы, звали его, кажется, Варяг, а клички этого кобеля полковник не знал. Во дворе, в цветущей пуховыми белыми шапками кусте бузины, залился, запустил вощеные трели знаменитый местный соловей. Самого певца не было видно, но там, где он угадывался, в молодой упругой листве словно стригло ножницами. Птица, которой полагалось уже сомлеть от отравы, была нахально жива, резва и голос имела такой, что иногда глушила, будто вражескую радиостанцию, рассказ полковника.

Когда полковник Забелин закончил излагать, банка самогона между братьями непостижимым образом оказалась пустой.

– В общем, Андрюха, эвакуироваться надо, – твердо завершил полковник, глядя брату в слезящиеся сизые глаза.

– А мне оно зачем? – тихо сказал Андрей Андреевич. – Последние годы остались, чего я мыкаться буду? Лучше уж дома да поскорей, – он неловко перекрестился, словно натянул на себя что-то с головой и застегнулся.

– Мне надо, чтобы ты уехал, – надавил голосом полковник. – Для меня сделай, братка. Мне работать тут.

Андрей Андреевич повздыхал, хлопая себя по торчащим врозь костлявым коленям.

– Ладно, раз так, – проговорил он с безнадежной досадой. – Седни потихоньку соберусь, завтра подамся. В эту вашу эвакуацию.

– Нет, Андрюха. Сейчас собирайся. Я не уйду от тебя, пока на автобус не посажу, – жестко сказал полковник, беря брата за локоть.

– Ты, Генка, прям арестовываешь меня, – усмехнулся Андрей Андреевич, поднимаясь во весь угловатый и шаткий стариковский рост.

Вошли в дом. Маленькие окошки, завешенные домодельным кружевом и заставленные горько пахнувшей помидорной рассадой, почти не пропускали света. По стенам смутно виднелись фотографии многочисленной родни: старики напоминали лицами комья земли, оплетенные корнями, молодые были тонкошеи и круглощеки, с глазами как пуговицы. Среди последних полковник увидал себя, курсанта, в новенькой фуражке, стоящей на голове, будто сковородка на примусе. Брат собирался бестолково, дергал туда-сюда сырые ящики комода, набитые волглым тряпьем. Собирать, по правде говоря, оказалось и нечего: изношенные пожитки нельзя было брать на люди, они принадлежали Андрюхе, как принадлежит дереву палая листва, и что с ней делать, если дерево срубают и увозят? Наконец старик махнул рукой, натянул, путаясь в штанинах, синий в полоску, видимо, единственный костюм, взял документы, завернутые в ветхую газетку. Хотел было собрать еще почетные грамоты, но они, желтые, будто прогорклое масло, распадались по сгибам, и Андрей Андреевич бросил их на столе.

– А Рекса я как оставлю? – слабым голосом засопротивлялся он, когда братья, заперев дом на тугие, как мясорубки, висячие замки, шли со двора.

– Оставишь, – сурово сказал полковник, в первый раз слыша кличку кобеля и тут же забывая начисто.

Он тащил брата, и правда как арестованного, к площади с автобусами и чувствовал всеми своими, еще молодыми, костями трудную походку старика. Последний автобус, дотемна набитый людьми, как раз отваливал от памятника Ленину, когда полковник выскочил поперек и замахал водителю. Автобус с неохотным шипением раскрыл переднюю дверь. Геннадий Андреевич поспешно сунул брату в карман приготовленные деньги, сорок с чем-то тысяч, и подтолкнул его, споткнувшегося, к автобусным ступенькам.