Невыносимая любовь - Макьюэн Иэн

Он обращался к моим сдвинутым бровям, словно объясняя дурачку очевидные вещи:

– Средство привести тебя к Господу через любовь. Ты как безумный борешься с этим, потому что ты сам еще очень далеко от собственных чувств? Но я знаю, Христос живет в тебе. Где-то в душе, и ты это знаешь. Именно поэтому ты так сопротивляешься всем своим разумом, логикой, знаниями и этим отстраненным тоном, будто не являешься частью целого? Можешь делать вид, что не понимаешь, о чем я говорю, тебе ведь хочется обидеть и унизить меня, но главное, что я пришел с дарами. Цель состоит в том, чтобы привести тебя к Христу, который есть в тебе и который есть ты. В этом и заключается дар любви. Все очень просто?

Я слушал его монолог, стараясь подавить зевоту. Но он был так искренен, так безобиден и подавлен и нес такую чепуху, что я почувствовал к нему настоящую жалость.

– Послушай, – произнес я как можно мягче, – чего именно ты хочешь?

– Я хочу, чтобы ты открылся для...

– Да, да. Но что именно я должен сделать? Или мы должны?

Вопрос оказался для него трудным. Он замялся и, прежде чем ответить, взглянул на нечто, сидящее на его плече.

– Я хочу тебя видеть.

– И что именно делать?

– Говорить... узнавать друг друга.

– Только говорить? И больше ничего?

Он не ответил и не поднял на меня глаз.

Я продолжил:

– Ты все время повторяешь слово «любовь». Может, мы говорим о сексе? Может, ты этого хочешь?

Очевидно, мой удар пришелся ниже пояса. В его голосе опять послышались ноющие нотки:

– Ты же прекрасно знаешь, мы не можем говорить об этом в таком тоне. Я уже объяснял, мои чувства не имеют значения. Существует цель, о которой на данном этапе ты можешь и не догадываться.

Он говорил еще что-то в том же духе, но я почти не слушал. Как странно было стоять в собственном пальто, на собственной улице, холодным майским утром, во вторник, и разговаривать с незнакомцем в терминах, больше подходящих для любовного романа или брака на грани развода. Словно сквозь брешь в моем собственном существовании я провалился в другую жизнь, с другим набором сексуальных предпочтений, другим прошлым и будущим. Я очутился в мире, где другой мужчина мог сказать мне: «Мы не можем говорить об этом в таком тоне» и «Мои чувства не имеют значения». Меня изумляло и то, что сам я не употреблял фраз вроде «Да ты кто вообще такой?», «Что за бред ты несешь?». Язык, на котором говорил Перри, вызывал во мне старые эмоциональные подпрограммы. Усилием воли я старался отделаться от ощущения, будто чем-то обязан этому человеку, что проявляю неблагоразумие, что-то скрывая от него. В каком-то смысле я принимал участие в этой домашней драме, хотя нашим домом был лишь этот тротуар, заляпанный птичьим пометом.

Кроме того, мне было интересно, понадобится ли мне помощь. Перри знал, где я живу, а я не знал о нем ничего. Я перебил его:

– Будет лучше, если ты дашь мне свой адрес.

Он вынул из кармана карточку, на которой было напечатано его имя и адрес на Фрогнал-лейн в Хэмпстеде. Я убрал карточку в бумажник и прибавил шагу. Я заметил еще одно приближающееся такси. Мне было все еще немного жаль Перри, но уже было ясно, что разговорами делу не помочь. Он торопливо шагал сбоку от меня.

– Куда ты поедешь? – Он напоминал любопытного ребенка.

– Попрошу больше меня не беспокоить, – ответил я и поднял руку, чтобы остановить такси.

– Я знаю, что ты чувствуешь на самом деле. Если ты устраиваешь мне проверку, то это абсолютно лишнее. Я никогда не предам тебя.

Машина остановилась, я открыл дверцу, чувствуя, что начинаю сходить с ума. Когда я попытался захлопнуть дверцу, оказалось, что Перри вцепился в нее. Он не пытался сесть в машину, но у него явно было что сказать напоследок.

– Я знаю, в чем твоя проблема. – Он наклонился ко мне и сообщил, перекрывая урчание двигателя: – Ты слишком добрый. Только все равно придется посмотреть боли в лицо, Джо. Единственный выход для нас троих – все обсудить.

Я собирался хранить молчание, но не смог удержаться:

– Троих?

– Кларисса. Лучше сказать ей все начистоту...

Дальше я слушать не стал и, сказав таксисту: «Поехали», – обеими руками дернул дверь на себя.

Когда мы отъехали, я обернулся. Перри стоял на дороге и махал мне вслед, махал печально, хотя выглядел при этом тем не менее как человек, счастливый в любви.

Я попросил таксиста отвезти меня в Блумсбери. Откинувшись на сиденье, попытался успокоиться и припомнил те неясные, смешанные чувства, которые испытал накануне, выбежав в поисках Перри на Сент-Джеймс-сквер. Потом он представлялся мне незнакомцем, на которого проецировались все мои необъяснимые страхи. Теперь я считал его эксцентричным, неуравновешенным молодым человеком, не способным взглянуть мне в глаза и нисколько не страдающим от собственных эмоциональных устремлений и неадекватности. Он был фигурой патетической, не угрожающей, как оказалось, а раздражающей, способной, как и предсказывала Кларисса, превратить себя в забавную историю. Вероятно, после столь напряженной встречи пытаться не думать о ней было ошибкой. Но тогда это казалось разумным и необходимым – я и так потерял полдня. Раньше чем машина проехала первый километр, я мысленно переключился на работу, запланированную на день, на статью, которую я начал обдумывать, поджидая Клариссу в Хитроу.

Тогда я собирался начать длинную статью об улыбке. Редактор одного научного американского журнала намеревался посвятить целый выпуск, как он выражался, интеллектуальной революции. Биологи и психологи-эволюционисты занимались переоценкой социальных наук. Послевоенное единодушие. Стандартная Социально-Научная Модель разваливалась на части, человеческая природа требовала пересмотра. В этот мир мы приходим не белым листом и не обучаемой чему угодно машиной. Теперь мы считаемся «продуктами» нашего окружения. Если мы желаем узнать, что мы такое, нам придется узнать, откуда мы пришли. Мы эволюционировали, как любое другое создание на земле. Мы пришли в мир со способностями и ограничениями, полностью генетически предопределенными. Многие наши черты, размер ноги, цвет глаз – фиксированы, другим же, как, например, социальному и сексуальному поведению или владению языком, предстоит развиваться. Но ход развития не произволен. Он заложен в нас природой. Современная биология человека поддерживает Дарвина; эмоциональная мимика в разных культурах во многом схожа, а младенческая улыбка – именно тот социальный знак, который легче всего изолировать и изучать. Он проявляется у детей из племени кунсан в Калахари в то же самое время, что и у американских детишек в западной части Манхэттена, и с тем же результатом. Как здорово выразился Эдвард О. Уилсон, этот сигнал «вызывает более щедрые проявления родительской любви и привязанности». Затем он продолжает: «Пользуясь терминологией зоолога, этот социальный раздражитель есть врожденный и относительно неизменный сигнал, призванный создавать основу для социальных отношений».