Русские разборки - Коллинз Джеки

— Уж во всяком случае, в горничные я бы не пошла, — ответила с вызовом Либерти.

— В экономки.

— Экономка, горничная — какая разница? Я бы как-нибудь… выкрутилась.

— Я поступила, как умела, — тихо проговорила Дайан. — Арете я каждую неделю посылала на тебя деньги, а немного погодя уговорила мистера Даймонда пустить тебя назад, но не стала тебя дергать — мне казалось, тебе хорошо у тети Ареты, да и вдвоем с сестренкой повеселей.

— Арета мне никогда не говорила, что ты присылаешь деньги.

— А ты что же, решила, что я тебя совсем бросила? Кто, по-твоему, оплачивал твои занятия музыкой и танцами?

— Я… я об этом не думала. Арета ни словом мне не обмолвилась.

— И немудрено. Ей нравилась роль твоей мамы. — Долгая пауза. — Тебе никогда не приходило в голову, что я чувствовала, когда приезжала к тебе каждое воскресенье, а ты меня встречала, как самозванку?

— Наверное, тебе было неприятно, — проговорила Либерти.

— Да уж поверь.

— Насчет моего отца, — снова начала Либерти. — Им был один из твоих неудачников? Ты поэтому мне никогда о нем не рассказывала?

— Нет, — возразила Дайан. — Он был не из неудачников.

— Тогда кто же он? — воскликнула Либерти. — Почему ты не хочешь мне сказать?

— На самом деле, я его почти не знала.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Мне было восемнадцать лет, я была на гастролях в Европе, на подпевках у Айзека Хейза.

— Ты мне никогда не говорила, что была в Европе, — упрекнула Либерти.

— Помню, я тогда думала: «Ну, вот, карьера вроде в гору пошла», — сказала Дайан. И после паузы продолжила: — И тут в Берлине я знакомлюсь с одним ударником. Красивый был парень — мать немка, отец черный. Веселый, симпатичный… Вечер закончился в постели.

— Да? — Либерти жадно ловила каждое слово.

— На следующий день группа уехала из Берлина. — Дайан отвернулась. — А чуть позже я узнала, что беременна.

— Мной, — уточнила Либерти.

— Да, тобой. — Еще один тяжкий вздох. — Я ужасно испугалась. Хотела с ним связаться, но было уже поздно.

— Поздно? Для чего?

— Либби, я ведь не просто так тебе ничего не рассказывала. На то есть причина.

— Причина?

— Я… я узнала, что на другой день после моего отъезда он погиб в автокатастрофе.

— Ты… ты хочешь сказать, он умер? — пролепетала Либерти. В голове вихрем неслись мысли. — Мой отец умер? И это ты столько лет от меня скрывала? Мой отец умер!

— Прости меня, дочка, — сказала Дайан и протянула руку.

— Ради бога, мама! — Либерти отдернула руку. — Почему ты столько лет от меня это скрывала?

— А ты думаешь, легко признаться ребенку, что он — плод случайного знакомства? Я хотела для тебя большего. Я искренне думала, что тебе лучше этого не знать.

Зеленые глаза Либерти сверкнули праведным гневом.

— Это я должна была решать, а не ты!

— Ты права. — Дайан опустила голову.

— Как его звали?

— Это неважно.

— Для тебя, может, и неважно, — огрызнулась Либерти. После долгой паузы Дайан сказала:

— Мервин.

— А фамилия?

— Браун.

Мервин Браун. Теперь она хотя бы знает, как звали ее отца. Сколько лет мама от нее скрывала правду! Это нечестно. Она давно должна была все знать.

— Как он выглядел? — спросила она, сдерживая слезы.

— Я же тебе сказала, он был симпатичный.

Либерти помолчала, стараясь переварить ошеломляющую информацию. Да, отец у нее был. Но он умер.

— Я хочу видеть его фотографию, — наконец сказала она.

— Прости…

— Перестань! — вдруг рассердилась Либерти. — От него ничего не осталось? Даже фотографии?

— Прости.

— Перестань повторять одно и то же!

Дайан беспомощно развела руками.

— У него же были родственники, — сказала она, чувствуя, как все внутри переворачивается. — Ты им когда-нибудь говорила о моем существовании?

— Нет.

— Но почему?

— Либби, он был женат. Женат, понимаешь?

— Так. Час от часу не легче.

— Я подумала, его семье и так досталось, что я еще буду усугублять?

— Господи, мама, они же и моя семья тоже! — воскликнула Либерти, глотая слезы обиды. — Значит, у меня есть бабушка и дедушка. Мне следовало бы их разыскать.

— Даже не думай.

— Почему? — рассердилась она. — Почему нет, черт возьми?

— Если уж говорить всю правду, то я им звонила.

— И?

— Они обозвали меня чернокожей американской шлюхой и велели никогда больше не напоминать о себе.