Ловец мелкого жемчуга - Берсенева Анна

Ирина восприняла это как должное и даже не посмотрела в его сторону. Валера бросил на Георгия быстрый благодарный взгляд.

Найти жилье оказалось труднее, чем он предполагал. Деревня Недолово находилась километрах в пятидесяти от шоссе и не была рассчитана на такое массовое нашествие, как киносъемки. Домов в ней было мало, половина из них стояли заколоченными, а в другой половине жили либо древние старушки, либо беспросветные алкаши. Дома со старушками уже разобрали другие киношники, а алкаши, мгновенно проникнувшись сознанием своей значимости, называли Георгию такие несусветные цены, словно речь шла не о запущенных развалюхах, а о московских квартирах.

– А морда у тебя не треснет? – возмутился он, услышав от очередного невменяемого хозяина, сколько тот хочет за комнату в приземистом доме, который к тому же выглядел так, словно вот-вот завалится набок.

– Морда у меня крепкая, выдержит, – заявил мужик и довольно ухмыльнулся, дохнув перегаром.

На вид ему было лет сорок, но во рту не хватало половины зубов.

– Не найдешь же никого за такие деньги, – пожал плечами Георгий. – Итальянцы в Александров уезжают на ночь или в вагончиках живут, а наши все уже расселились. Я опоздал просто, потому и ищу, – попытался объяснить он.

– Не найду – ну и на хер, – еще шире улыбнулся хозяин. – Нехай тогда хата пустая стоит. Так чего, будешь заселяться?

– Не буду, – отрезал Георгий. – Пустая так пустая. Ешь ее с маслом, свою хату!

Хозяин беззлобно матюкнулся и ушел в дом.

«Лучше под деревом буду ночевать, – сердито подумал Георгий. – Вот, елки, ценит себя народ!»

Он дошел до конца единственной деревенской улицы и остановился, как будто и вправду выбирал подходящее дерево.

«Хоть под во-он тем дубом! – подумал он. – А что, не хуже, чем в «Войне и мире».

При взгляде на огромный раскидистый дуб, одиноко стоящий у околицы, ему почему-то стало весело.

«Что-то я расфилософствовался не в меру, – подумал Георгий. – Займу пустую хату, там видно будет».

И он решительно зашагал к последнему на улице дому, окна которого были заколочены досками.

Замка на двери не было – тоже только доски. Георгий с трудом оторвал их, пользуясь, как рычагом, найденной во дворе железной палкой, с еще большим трудом открыл скрипучую дверь, и на него пахнуло нежилью, сыростью, какой-то глубокой пустотой.

Мелкий дождь все сеялся и сеялся, брезентовая штормовка давно намокла, и, когда Георгий вошел в дом, стукнувшись лбом о низкую притолоку, ему показалось, что пустота и сырость пронизывают его до самого сердца.

Дом состоял из единственной небольшой комнаты. Как только глаза привыкли к полутьме, он увидел в середине кирпичную печку с приоткрытой чугунной дверцей. Возле печки были свалены серые от времени дрова. Они занимали полкомнаты, но, видно, неизвестный хозяин не решился оставить их на дворе.

Печку Георгию топить не приходилось. Он вспомнил, что в ней должна быть какая-то вьюшка, которую нельзя закрывать раньше, чем по дровам перестанут плясать синие огоньки, а то угоришь.

«Эта, что ли? – подумал он, вытягивая из бока печки какую-то плоскую железку. – Вроде эта. Ладно, все равно деваться некуда, авось не угорю».

Дрова были сыроваты, но разгорелись сразу. Георгий присел на корточки перед открытой дверцей, приложил руки к теплому печному боку. Огонь заворожил его, он не мог отвести глаз от пламени, да его и просто разморило после суеты всего этого бестолкового дня. Почувствовав, что глаза сами собою закрываются, он прикрыл дверцу печи, поднялся и вышел на улицу.

На лицо сразу будто сырой платок накинули. Дождь не усилился, но и не ослабел; отяжелевший воздух был им пронизан и пропитан. И все-таки что-то изменилось, когда он разжег огонь в этом заброшенном доме. Та живая трепетность, которой Георгий уже и ожидать перестал, вдруг стала для него внятной и зримой. Она была во всем – и в этой тонкой дождевой завесе, и в унылой деревенской улице, и в пронзительно простых очертаниях колокольни в ее конце, и в однообразии деревьев недалекого леса, и в тихом дыхании реки под обрывом… Что-то отозвалось в его сердце на все это, и сердцу стало так странно – и больно, и счастливо.

«В горле свербит – опять простыл, – стыдясь перед самим собой этого неожиданного чувства, подумал Георгий. – Что за организм такой дурацкий!»

Он еще долго стоял на пороге, вглядываясь во что-то вдалеке, а когда наконец вернулся в дом, печка уже дышала жаром и тепло охватило его сразу, словно обняло.

«Дорога стелется, – думал Георгий. – Вот, значит, как она стелется. И правда, как будто ткань расстелили. По земле, по небу…»

Дорога вывела его из леса, а теперь шла через луг, и над этой пыльной дорогой в небе простиралась еще одна – бесконечная, до самого горизонта, светлая и прямая дорога из похожих на длинные ленты облаков.

Он был взволнован, растерян, ему казалось, что он все еще смотрит в визир камеры, потому и видит все так ясно, так необычно, как не видел еще никогда в жизни.

И никогда в жизни не ходил он куда глаза глядят, а теперь уже два часа шел именно так – куда вели его глаза и дорога.

Он думал только о том крошечном эпизоде, который Марио Монтале почему-то – может быть, просто из-за своего всемогущего каприза – разрешил ему сегодня снять. Да и снять ли? Может, в камере и пленки не было. Но какая разница! Камера-то была, и взгляд в нее был, и восторг перед тем необыкновенным в своей пронзительности миром, который он вдруг увидел, и ощущение, что все ему подвластно…

Всю дорогу через поле и лес Георгий размахивал руками и сам этого не замечал. А теперь, идя лугом, он просто улыбался как блаженный, то и дело цеплялся ногами за спутанные травы и видел все окружающее какими-то урывками.

Споткнувшись в очередной раз – дорога уже шла вдоль лугового склона над рекой, – он чуть не упал в густой репейниковый куст и невольно остановился, глянул вниз со склона. Стояла настоящая июльская тишина. Она складывалась из множества чистых звуков: шума реки, удивленных голосов неведомых птиц, шелеста трав и сухого громкого стрекота кузнечиков. И эти звуки совпадали со всем, что видел глаз.

И вдруг в этом слиянии звуков и цветов, в трепете прогретого воздуха он увидел девушку. Она сидела посередине луга на раскладной матерчатой табуретке, перед ней стоял этюдник, на этюднике – пестрый холст. А на холсте Георгий издалека увидел что-то такое же живое и непонятное, что видел он в траве, в реке и в небе.

Он тихо спустился вниз по склону и, остановившись за спиной у девушки, получше разглядел то, что она рисовала. Это был луг – даже не весь луг, а только его пестрый травяной покров. Пестрота его не резала глаз, а, наоборот, завораживала. Луг выглядел на картине так, будто его промыли какой-то особенной, очень чистой водой.