Дни и ночи - Горовая Ольга Вадимовна

В какой-то степени, ей тоже был нужен человек, которому это можно сказать не оглядываясь, не боясь потом услышать очередные пересуды за спиной. Этого она и Юле не говорила, того, как ей больно от этого шепота и злословия. Улыбалась и делала перед подругой вид, что ничего не слышит.

— Я не слушаю сплетни, потому что знаю, как мало в них правда, порой, и потом, на собственной шкуре испытала, сколько боли и злобы, обиды они приносят тому, кого обсуждают.

Замолчав она не перевела взгляда, рассматривала модель какого-то парусника, делая вид, что безумно увлечена. А сама ни черта не видела, ни единой детали — глаза застилали слезы, мешая видеть.

Кто сказал, что понимание и смирение уменьшает обиду и боль? Может, просто, у нее был не тот случай, но Саше и сейчас было противно вспоминать это все. И больно. Она тоже злилась, пусть и понимала, что глупо.

— Он не придурок, он сволочь, если так к тебе относился, если допускал такое, — грубо прошептал Тимофей, прервав молчание минуты через две.

Оттолкнувшись от стола, сел прямо на пол. Уперся локтями в колени и придавил губы кулаком.

Саша передернула плечами. Даже не сделала акцента на изменившемся обращении. Ей не хотелось вспоминать Антона, а никак убежать от него не выходило. Все равно призрак его решений и поступков преследовал ее даже здесь и сейчас, с другим мужчиной.

— Не жалей меня, — предупредила она сквозь зубы, просто чтобы не расплакаться. — Я не для жалости это тебе рассказываю.

Тимофей тихо выругался и спрятал лицо в ладони.

— Прости, — совсем другим тоном произнес он. И впервые за вечер она поверила, что он и правда сожалеет и раскаивается в том, что огрызался. — Прав Николай, мне собака не нужна — я сам, как собака. Бешеная. Из-за своей боли и обиды на людей, бросаюсь на каждого, кто ступит на мою территорию. Тебе боль причинил, просто от того, что боялся — и ты отвернешься, поверишь, как все. Прости.

Он поднял голову и посмотрел прямо на нее.

Саша еле сумела раздвинуть губы в слабой улыбке.

— На собаку ты ни капли не похож, — возразила она. — Дик куда милее и не кричит на меня.

Тимофей тоже улыбнулся. Так же вымученно и криво.

— Точно, он куда милей меня, особенно, пьяного, — со стыдом в глазах согласился он и опять прижал кулак ко рту.

В комнате в который раз за этот вечер повисло молчание. Но Саша не прерывала его. Все что могла — она уже сказала. Но и уходить не хотела. Во всяком случае, пока Тимофей не гнал. Им обоим сейчас общество другого было нужно, пусть и молчаливое, наполненное горечью мыслей каждого. И Саша знала, что он это ощущал так же четко, как и она.

— Меня даже в операционной той не было, Саш, — вдруг, спустя минут десять, тихо проговорил Тимофей, заставив ее вздрогнуть. Она и не ждала, что он что-то будет говорить. — Я не оперировал того больного. Хотя должен был, это был мой пациент. И операция, пусть не простая, но плановая, подготовленная. А тут ректор пришел — сказал, что пациент как раз подходит, можно ему почку пересадить. И орган есть подходящий, и пробы все сходятся. И согласие родственники давали при поступлении в стационар на подобный вариант лечения. Он любил пересадки делать, просто светился, когда потом в новостях свое имя слышал, — Тимофей не поворачивался к ней, точно, как сама Саша, просто рассказывал в воздух. — Я не согласился, и правда спорил с ним на глазах анестезиолога и двух медсестер. Я же вел этого человека, понимаешь? Он лежал в моей палате, доверял мне, согласился на операцию. И я точно знал, что его организм, на тот момент, мог не выдержать такого вмешательства. Его не готовили к этому. Главврач меня выгнал из операционной. Вот так — просто взял и отстранил, сказал, что я ни черта не понимаю, а если боюсь — надо слушать опытных коллег и учителей. И нечего человека два раза на операционный стол гонять, тем более, что и орган подходящий есть, — Тимофей уперся в раскрытую ладонь лбом. — Я ушел. Он заведующий отделением, ректор, доктор мед. наук, академик, светило страны в области трансплантаций. Может и правда зря спорил и не соглашался, да еще и при всех, позорил человека, который меня учил всему, что я знал. А утром, на пятиминутке, меня как пацана начали вычитывать за то, что потерял больного на операционном столе. И знаешь кто? Он. Заведующий, который сам меня отстранил и сам оперировал. Я тогда просто опешил, мне даже не сказали, не сообщили, что больной умер…. Чтоб его, — Тимофей хрустнул пальцами. — Перед фактом поставили. А у него даже лицо не дрогнуло, когда пытался пристыдить меня и рассказывал, что следует слушать опытных людей. Человек, с которым я за годы учебы и аспирантуры проводил больше времени, чем с родным отцом. Он просто прикрылся мной. Использовал и выбросил, потому что ему же нельзя было так ошибиться! Потерять пациента на столе от острой сердечной недостаточности. Он таких ошибок совершить не мог. Не то, что я. И никто, никто не усомнился. А те, кто видел наш спор — сидели и лиц не поднимали, в глаза мне не смотрели, только молчали, соглашаясь с тем, что говорил он. Потому что им тоже лишением мест угрожали, — Тимофей замолк, глядя на свои стиснутые кулаки.