Ошибка Дон Жуана - Рэдкомб Люси

Широким, решительным шагом она прошла через всю гостиную и плюхнулась в огромное кресло, немедленно утонув в нем. Родриго с легкой улыбкой на губах наблюдал за ней.

Она изменилась за это время. Похудела и похорошела. Словно светится изнутри. На высоких скулах неожиданно проявились почти невидимые веснушки. Глаза стали больше и... как будто теплее.

Какие тонкие у нее пальцы! Изящная, словно вырезанная из слоновой кости кисть руки, перламутровые ноготки, тонкие голубые вены...

И эти волосы! Платиновые, серебряные, тонкие, пышные, невозможные волосы, серебряное облако, словно пожизненная фата новобрачной... Даже стянутые в простой хвост, они великолепны.

Он так давно не видел свою строптивую кошечку! Даже укус на руке затянулся почти бесследно.

Почему ты так долго раздумывал, Родриго Альба? Дедушка Монтеро был бы тобой недоволен. Он, в отличие от тебя, не тянул с женитьбой на бабушке.

Как ты жила без меня, принцесса... Как я без тебя выжил...

— Почему ты кусаешь губы, дорогая?

Гвен набрала воздуха в грудь и выпалила единым духом:

— Родриго, есть еще одно обстоятельство, которое не дает мне покоя. То есть, таких обстоятельств вообще миллион, но это самое важное... Сара. Она...

Родриго без удивления выслушал ее сбивчивый рассказ, кивнул, и кое что рассказал Гвендолен в свою очередь.

Когда он умолк, потрясенная Гвен, попыталась что-то сказать, но он перебил ее неожиданно строго и спокойно:

— Сара погибла, Гвен. Рауль Гонсалес подло убил ее. Морис очень страдает... но у него, слава Богу, есть сын, и он скоро утешится.

— Но он же должен знать…

— Не должен. И никогда не узнает. Я скрывал это раньше, скрою и теперь. Ты тоже.

Гвен, не веря своим ушам, заглянула в синие глаза. Сейчас они были холодны, как лед, и Гвен вдруг с трепетом и священным ужасом поняла, что Родриго всегда все делает правильно.

— Ты... ты все знал?

— Нет, Гвен, не знал. Узнал — так будет вернее. И мучился над неразрешимым вопросом: что делать, как быть с Морисом. Но небеса решили за меня. Теперь Морис будет носить цветы на могилу своей чистой, безгрешной жены Сары, матери ЕГО ребенка.

Гвен кивнула и закусила губу.

Родриго с тревогой заглянул ей в глаза и нежно взял обе ее руки в свою.

— Что такое, драгоценная? Ты что-то хочешь сказать мне?

— Да. Родриго... Это насчет работы... Мне все равно придется скоро с ней распрощаться...

— Помни, я этого вовсе не требую. Я готов терпеть рядом с собой карьеристку...

— А ты здесь ни при чем. То есть, не совсем при чем... То есть, нет, как раз ты-то и при чем, но ты не виноват...

— Гвен, я не очень понимаю, что ты хочешь этим сказать.

— Ты же помнишь, я совершенно не суеверная...

— Гвен!!!

— Да!!! Этот ваш источник... Я извела уже кучу тестов... и меня тошнит по утрам, как больную кошку, и я не переношу запаха кофе, и... и...

— И как ты себя чувствуешь?

— Ты что, издеваешься? Я же говорю: тошнит, как больную кошку...

— Я не об этом, Гвен. Я повел себя чересчур неосторожно... Ты... ты хочешь этого ребенка?

— Родриго, ты что, с ума сошел? Нет, конечно, сперва, я немного испугалась, посидела с открытым ртом — ну ты знаешь, как это у меня бывает, — но потом полчаса танцевала в своей спальне и пела... негромко, потому что было поздно. Я не думаю, разумеется, что ты будешь вести себя так же, но...

— Гвен Ричвуд! Если ты мне прикажешь, я буду петь на крыше Вестминстерского Аббатства! Я переплыву Темзу три раза! Я буду носить тебя на руках все девять, ах, нет, уже — сколько? — семь! — семь месяцев, а потом я буду носить вас обоих всю жизнь, я...

— Эй, эй, Родриго Альба, не надо таких страшных жертв! Вообще-то я не чувствую себя особенно несчастной. Больше всего мне понравился процесс зачатия...

— И мне тоже!

— А если говорить серьезно, Родриго, то... Это очень желанная беременность. Меня беспокоит только одно...

— Что же, ненаглядная?

— Когда ты снова будешь вести себя чересчур неосторожно?

Родриго склонил темноволосую голову, но тут же вскинул ее снова, и синие глаза горделиво сверкнули.

— Драгоценная моя, ближайшие сорок лет я в твоем полном распоряжении...

Под сводами маленькой старинной церкви плыли торжественные и величественные слова католической службы. У алтаря стояли высокий, черноволосый мужчина, с очень синими глазами и золотистой кожей и женщина с копной очень светлых, почти серебряных волос. Поверх этой копны легким облачком реяла ослепительно белая кружевная мантилья, необыкновенно украшавшая женщину.