Шопоголик и брачные узы - Кинселла Софи

— Так что было в письме Люка? — спрашиваю я.

— Оно было… сумбурное. Сбивчивое и невразумительное. Кажется, у него какой-то… — Она делает царственный жест холеной рукой.

— Нервный срыв? Вот именно.

— Отчего?

— А как по-вашему? — отзываюсь я, не сумев скрыть саркастические нотки в голосе.

— Он очень много работает, — произносит Элинор. — Порой, пожалуй, слишком много.

— Это не работа! — Я уже не могу сдерживаться. — Это все вы!

— Я? — Она хмурится.

— Да, вы! То, как вы с ним обращаетесь!

— Что вы имеете в виду? — спрашивает Элинор после минутного молчания.

Послушать ее — она искренне озадачена. Да бросьте! Возможно ли быть настолько бесчувственной?

— Хорошо… С чего бы начать? Да с вашей благотворительности! С благотворительности, над которой он трудился не покладая рук. С благотворительности, которая, как вы обещали, пойдет на пользу его компании. И — надо же! — не пошла. Потому что все заслуги вы приписали себе!

Вот это да! И почему я раньше так с Элинор не разговаривала?

Ноздри Элинор слегка раздуваются. Я отлично вижу, что она злится.

— Это превратный взгляд на события.

— Ничуть не превратный. Вы использовали Люка!

— Он никогда не жаловался.

— Он бы и не стал жаловаться. Вы сами должны были видеть, сколько времени он отдает вам, — и все впустую! Вы даже его сотрудницу забрали к себе! Уже одно это могло обернуться для него неприятностями…

— Согласна, — говорит Элинор.

— Что? — Я застываю.

— Использовать сотрудников «Брендон Комьюникейпшс» была не моя идея. Наоборот, я возражала против этого. Все произошло по настоянию Люка. И, как я Люку уже объяснила, вина за статью лежит не на мне. Возможность дать интервью появилась в последнюю минуту. Люк был в отлучке. Я очень многое рассказала журналисту об участии Люка и дала ему литературу о «Брендон Комьюникейшнс». Журналист обещал все прочитать, но ничего не использовал. Уверяю вас, Ребекка, я тут ни при чем.

— Чепуха! Приличный журналист не отмахнулся бы от такого…

Гм… А может, и отмахнулся бы… Припоминаю, что в бытность свою журналисткой я пропускала мимо ушей половину того, что говорили мне интервьюируемые. И уж тем более не читала всю ту муть, которой они меня нагружали.

— Ну… что ж, — нехотя соглашаюсь я, — допустим, это была не полностью ваша вина. Но не это главное. Не это так расстроило Люка. Несколько дней тому назад он решил поискать старые семейные фотографии у вас дома, но не нашел. Зато нашел письма своего отца. Все они — про то, что он был для вас нежеланным ребенком. Про то, как вы не хотели встретиться с ним, пусть даже всего лишь на десять минут.

По лицу Элинор пробегает судорога, но она молчит.

— И это вызвало еще более тяжелые воспоминания. Например, как Люк приехал в Нью-Йорк, чтобы повидаться с вами, сидел возле вашего дома, а вы отказались признать его. Припоминаете, Элинор?

Я знаю, что это жестоко. Но мне плевать.

— Это был он? — произносит Элинор наконец.

— Конечно, это был он! Не притворяйтесь, что вы этого не знали. Как по-вашему, Элинор, почему он так выкладывается? Почему при первом же удобном случае перебрался в Нью-Йорк? Ясное дело, чтобы произвести впечатление на вас! Сколько лет он был одержим этой целью! Не удивительно, что теперь он дошел до точки. Честно говоря, если учесть, какое у Люка было детство, я поражаюсь, что он продержался так долго!

И тут мне приходит в голову, что Люку, может, и не хотелось бы, чтобы я обсуждала его тайные неврозы с его матушкой.

Ну и пусть, все равно уже поздно. И потом, должен ведь был кто-то высказать все это Элинор.

— У него было счастливое детство, — произносит она, устремив неподвижный взгляд в окно автомобиля. Мы останавливаемся на перекрестке, и я вижу, как проходящие мимо люди отражаются в стеклах ее солнечных очков.

— Но он любил вас. Свою мать. И знать, что вы были там, но просто не захотели его видеть…

— Он злился на меня.

— Разумеется, злился! Вы же бросили его и умотали в Америку, даже не вспомнив о нем, абсолютно счастливая.

— Счастливая. — Элинор поворачивает голову. — Вы считаете меня счастливой, Ребекка?

Я резко умолкаю. К стыду своему, в жизни не задумывалась, счастлива Элинор или нет. Я думала только, какая же она дрянь.

— Не знаю…

— Я приняла решение. Я связана им. Это не значит, что я о нем не сожалею.

Элинор снимает солнечные очки, и я стараюсь не выдать потрясения от ее вида. Кожа натянута еще туже, чем раньше, под глазами залегли синяки. Несмотря на недавнюю подтяжку лица, выглядит она старше. И кажется чуточку бояее уязвимой.

— Я узнала Люка в тот день, — тихо говорит она.

— Так почему не подошли к нему?

В машине повисает тишина — и вдруг, еле шевеля губами, Элинор произносит:

— Я побоялась.

— Побоялись? — с недоверием переспрашиваю я. Не могу представить себе, чтобы Элинор чего-нибудь боялась.

— Отказаться от ребенка — страшный шаг. Принять дитя обратно в свою жизнь — шаг… не менее значительный. Особенно когда прошло столько времени. И к такому шагу я не была готова. Я не была готова его увидеть.

— И вы даже не хотели поговорить с ним? Не хотели… узнать его?

— Может быть… Может быть, я этого хотела. Я вижу, как подрагивает жилка — прямо под левым глазом. Отзвук чувств?

— Некоторые люди легко бросаются навстречу новым впечатлениям. Другие — нет. Другие отступают. Возможно, вам трудно это понять, Ребекка.Я знаю, что вы импульсивный, отзывчивый человек. Это одно из тех качеств, которые восхищают меня в вас.

— Да уж, — саркастически хмыкаю я.

— Вы о чем?

— Бросьте, Элинор. Довольно этих игр. Я не нравлюсь вам. И никогда не нравилась.

— Почему вы так решили? Шутит, что ли?

— Ваши привратники не впускают меня на мой собственный праздник… Вы заставляете меня подписывать брачный контракт… Я никогда от вас доброго слова не слышала…

— Случившееся на празднике — ошибка организаторов. Я очень сожалею. — Элинор слегка хмурится. — Но я не могу понять ваше недовольство по поводу контракта. Без него никому не следует вступать в брак. — Она выглядывает в окно. — Приехали.

Машина останавливается, и шофер выходит, чтобы распахнуть перед нами дверцу. Элинор смотрит на меня.

— Вы мне нравитесь, Ребекка. Очень. — Она выбирается из машины, и ее взгляд упирается в мои туфли. — У вас поцарапана туфля. У нее поношенный вид.

— Видите? — взвиваюсь я. — Поняли, о чем я?

— О чем? — Элинор смотрит на меня ничего не выражающим взглядом.

Все, сдаюсь.

Квартира Элинор залита утренним солнцем и абсолютно тиха. Поначалу я решаю, что Элинор ошиблась и Люка здесь нет, — но мы входим в гостиную, и я вижу его. Нахмурив лоб, он стоит у окна.