Не надейтесь избавиться от книг! - Карьер Жан-Клод

Впоследствии я узнал, что эта моя статья обсуждалась на семинаре по греческой филологии: исследователи задались вопросом, не имеют ли фрагменты из греческих поэтов, над которыми они работают, как раз подобное происхождение.

В самом деле, никогда не стоит воссоздавать прошлое на основе лишь одного источника. Впрочем, временная дистанция делает некоторые тексты непроницаемыми для любых интерпретаций. У меня на этот счет есть прекрасная история. Лет двадцать назад НАСА или какая-то другая американская правительственная организация задумалась, где именно следует захоранивать ядерные отходы, которые, как известно, сохраняют радиоактивность на протяжении где-то десяти тысяч лет — в общем, речь идет об астрономических цифрах. Вопрос состоял в том, что, если они и найдут где-нибудь территорию для захоронения, то неизвестно, какого рода предупредительными знаками нужно ее окружить, чтобы запретить к ней доступ.

Разве мы за две-три тысячи лет не растеряли ключи к текстам на многих языках? Если через пять тысяч лет человечество исчезнет и на землю высадятся пришельцы из далекого космоса, то как объяснить им, что на какие-то территории заходить нельзя? Эксперты поручили лингвисту и антропологу Тому Себеоку^[236] разработать некую форму коммуникации, чтобы обойти эти трудности. Изучив все возможные варианты, Себеок пришел к выводу, что не существует ни одного языка, даже пиктографического, понятного вне той среды, в которой этот язык зародился. Мы не можем с уверенностью интерпретировать доисторические рисунки, найденные в пещерах. Даже идеографический язык не может быть до конца понятным. По мнению Себеока, единственное, что тут можно сделать, это создать религиозные общины, которые бы распространяли в своей среде такое табу: «Это не трогать» или «Этого не есть». Табу может передаваться от поколения к поколению. У меня же возникла другая идея, но НАСА мне не платило, поэтому я оставил ее при себе. Идея в том, чтобы хоронить эти радиоактивные отходы так, чтобы первый слой был сильно разбавленным, то есть слабо радиоактивен, второй более радиоактивен, третий еще сильнее и так далее. Если по неосторожности наш пришелец запустит в эти отходы руку — ну, или что там у него вместо руки, — он потеряет лишь одну фалангу. Если он будет копать дальше, то может потерять палец. Но наверняка он не станет упорствовать.

Ж.-К. К.: Первые ассирийские библиотеки были найдены тогда, когда мы еще ничего не знали о клинописи. И снова встает вопрос об угрозе гибели. Что спасать? Что передавать и как передавать? Как можно быть уверенным, что язык, на котором я сейчас говорю, будет понятен завтра и послезавтра? Невозможно представить себе культуру, которая бы не задавалась этим вопросом. Вы говорите о ситуации, когда все лингвистические коды будут утрачены, а языки станут мертвыми и непонятными. Но мы также можем вообразить себе и обратное. Если сегодня я нарисую на стене граффити, не имеющее никакого смысла, завтра найдется кто-нибудь, утверждающий, что он его расшифровал. Я целый год развлекался, придумывая различные виды письма. Уверен, что завтра кто-то сможет найти в них какой-то смысл.

У. Э.: Естественно — потому что ничто не порождает столько толкований, как бессмыслица.

Ж.-К. К.: Или столько бессмыслиц, сколько порождают толкования. В это внесли свой вклад сюрреалисты, которые пытались сблизить слова, не имеющие между собой ничего общего, чтобы возник какой-то новый смысл.

У. Э.: То же самое мы наблюдаем в философии. Философия Бертрана Рассела не породила столько интерпретаций, сколько философия Хайдеггера. Почему? Потому что Рассел совершенно ясен и понятен, тогда как Хайдеггер темен. Я не говорю, что один был прав, а другой неправ. Что до меня, то я не доверяю обоим. Но когда Рассел говорит глупость, он говорит это ясно, а если Хайдеггер произносит какую-нибудь банальность, нам трудно это заметить. Значит, чтобы остаться в истории, чтобы не кануть в небытие, нужно выражаться темно. Об этом знал уже Гераклит^[237]…

Небольшое отступление: вы знаете, почему досократики писали только фрагментами?

Ж.-К. К.: Нет.

У. Э.: Дело в том, что они жили среди развалин. Если без шуток: многие из этих фрагментов дошли до нас лишь благодаря комментариям к ним, написанным порой спустя много веков. Большая часть наших знаний о философии стоиков — интеллектуальном явлении, значение которого мы, возможно, еще плохо понимаем, — является заслугой Секста Эмпирика^[238], который в своих трудах оспаривал их идеи. Точно так же, многие досократические фрагменты дошли до нас через труды Аэция^[239], который был полным имбецилом. Чтобы убедиться в этом, достаточно почитать его свидетельства. Так что сомнительно, чтобы его труды в точности передавали нам дух досократической философии. Стоит упомянуть и о галлах, вышедших из-под пера Цезаря, и о германцах в описании Тацита^[240]. Какие-то вещи об этих народах известны нам благодаря свидетельствам их врагов.