Аврора Горелика (сборник) - Аксенов Василий Павлович

БОБ

Конечно, согласен. Послушай, папец, у меня к тебе дело. Сдай мне свой пиджак, а? Хочешь пару сотен? Мне сейчас в Ташкент лететь на соревнования. В таком пиджаке я их сразу психологически подавлю – и Ященко, и Гаврилова, и Кибу. (Смотрит на часы, запутывается в шнуре.) Лады?

МОНОГАМОВ

(снимает пиджак, бросает его Бобу, взывает к аудитории). У нас в высокоразвитых странах прилавки магазинов завалены всем необходимым – колбасами, окороками, сырами, лососиной, икрой, креветками, маслами животными и растительными, тортами, шоколадом, суфле на разные вкусы, свежайшими овощами и фруктами, прохладительными напитками и утонченными винами (нотки истерии), а в это время в Кампучии дети получают по горстке риса, а в Мавритании у туарегов нередки голодные обмороки! (Все больше запутывается в шнуре, замечает вдруг, что оба Алексея, остановив на полпути стопари водки, раскрыв рты, смотрят на него, протягивает к ним руки в малооправданном умоляющем жесте.) Ну! Ну!

Сторож и Швейник чокаются и употребляют напиток.

ЛЕША-СТОРОЖ

(Леше-швейнику). Ты, паря, тута за меня держись. Тута публика нервная, голову заморочат, а я – чё? – простой сторож, мы с тобой снюхаемся.

ЛЕША-ШВЕЙНИК

Сторож, говоришь? А глаза у тебя нехорошие. (Снова берется за гармонь, не обращая внимания на шнур, играет «За далекою Нарвской заставой».)

МОНОГАМОВ

В Европе каждый несчастный случай попадает в газеты! В нашей стране могучая система социального обеспечения! А в Африке, а в Азии погибших считают только сотнями! На десятки уже не обращают внимания! (Вопит истошно, почти припадочно.) Это недопустимо! (Бросается к сестрам Кампанеец.) Вы-то, сестры, женские матки! Вы-то понимаете, что мы вся раса землян, от холеного секретаря обкома до нищего парии в Мадрасе? Матери!

КЛАВДИЯ

Какие мы тебе матери, псих припадочный?! Лайма – неолог, я – технолог, а Розка у нас вообще еще девочка.

Вибрируя и перемещаясь, сестры запутываются в шнуре.

МОНОГАМОВ

(взывает к Кампанейцу). Филип Григорьевич, вы-то, человек такого масштаба, должны учитывать опасности всеобщего рахита, физического и нравственного вырождения! Вот вы спекулируете по телефону, но не для себя же, правда? Для семьи же своей, да? Ведь семья же для вас ведь модель всего человечества, ведь я не ошибся? Ведь любая пара иссушенных пеллагрой ног – это и ваша пара ног тоже!

КАМПАНЕЕЦ

(вдруг, словно впервые увидел, внимательно смотрит на Моногамова). Послушайте – как вас? – Моногамов, мне нравится, как вы очерчиваете проблему. Конечно, любая пара ног – наша. (Непринужденно берет под руку дрожащего взмыленного Моногамова.) Может быть, вообще, сойдемся поближе? Это правда, что работники ООН не подвергаются таможенному досмотру?

Телефонный звонок.

Махарадзе? Бабабаев? Где наш мохер, Бабабаев? С огнем играешь, Рафик! Так… так… (Запутывается в собственном шнуре.) На нефти сидишь, на пиве, на шоколаде! Да будь ты проклят, товарищ Рафик Бабабаев!

МОНОГАМОВ

(борясь со шнуром, падает на колени и ползет к Степаниде). Степочка, хоть ты очнись! Ведь я же помню, какая ты раньше была – порывистая, огневая! Ведь все эти вздувшиеся окружности, этот великодержавный апломб, это не твое, это наносное! Пойми хоть ты, что мы все на планете одна семья, что нам всем вместе угрожает гибель, энтропия! Ведь неизвестно, есть ли еще где-нибудь в пространстве то, что мы называем разумной жизнью. А вдруг мы единственные?! (Изрыгает в полной истерике.) Мы! Единственные! На нас одних обращено Око Божие! А?

СТЕПАНИДА

(брезгливо). Экая клерикальная чушь! Вконец ты запутался, Иван. Заврался, раздергался, в глаза народу смотреть не можешь. Нет, я этого так не могу оставить, мой долг – реагировать. Пойди-ка сюда! (Подтягивает на шнуре обмякшее тело Моногамова.)

Близкий крик Цапли, зов. Все услышали. Степанида засовывает голову Моногамова себе под мышку.

Все пытаются выбраться из пут телефонного шнура. Резкие безнадежные рывки.

Наконец, группа фиксируется.

На веранду поднимается Цапля. Прежние медлительные застенчивые движения, однако сквозь них на этот раз проглядывает какая-то решимость, как будто птица забыла о своих тощих коленках и о струйках болотной влаги, стекающей с клюва, с крыльев, с изжеванного и жалкого плащишки.

ЦАПЛЯ

(нелепо поднимая ноги, идет вдоль нашего «Паокоона», посвечивает глуповатым своим круглым глазом, вопрошает скрипучим голосом). Кто тут? Кто тут? Кто тут? Кто ту ест? Кто зовет? Кто вóла?

Все как будто онемели, никто не может ответить, хотя все как бы и пытаются.

Дрожат спина и зад Моногамова.

Понурив голову, Цапля уходит.

Молчаливое неосмысленное движение вслед уходящей Цапле.

Пауза. Статика.

Через перила веранды вдруг бодренько перепрыгивают старики Ганнергейты.

Приплясывая, проходят по сцене, ужимками, кивками, жестами любовно адресуясь к Кампанейцу.

Леша-швейник ожил и подхватил зажигательный мотив на гармони. Смотрит на Розу, мягко улыбается.

РОЗА

Вы… импульсивный… вы неожиданный… Леша-швейник… (Краснеет до слез.)

ЛЕША-ШВЕЙНИК

Пойдем, Роза, ну, значит, нормальночка, в общем, койку покажешь, где гарантированный отдых по закону природы.

Роза и Леша-швейник высвобождаются из пут шнура и покидают сцену.

Старики Ганнергейты снова на сцене со связкой огромных, каждый с валенок, белых грибов.

Леша-сторож вскочил, дрожа. Путы упали к его ногам.

Клава тоже свободна.

КЛАВДИЯ

(хватает друга за руку). Леша, грибы-то какие!

ЛЕША-СТОРОЖ

(прячет волнение). Чаво грибы… ничаво особенного… Эй, Кларенс, троячок, что ль?

КЛАРЕНС

Иа, иа, пан сторож! Троячок! (Отдает связку.)

КЛАВДИЯ

Теперь наше будущее обеспечено!

Клавдия и Леша-сторож убегают с грибами.

Старики Ганнергейты прячутся за телевизором. Кларенс вытаскивает свою рацию. Треск, шорох, голоса: «Ахтунг, ахтунг, говорит Ташкент».

Встрепенулись Боб и Лайма.

БОБ

(в отцовском пиджаке). Тетя Лайма, сердечно благодарю вас за помощь в сохранении стабильности. В Ташкенте прыгну выше всех. Смотрите телевизор.

ЛАЙМА

Перед лицом разъяренной толпы, мой мальчик, помни, что я твой глубокий тыл.

БОБ

Еще раз спасибо. Привет моим родителям.

Они обмениваются рукопожатием. Боб прыгает через перила.

Лайма выходит за ним вслед.

Из всей скульптурной группы остались в центре лишь Кампанеец, Степанида и дрожащее тело Ивана Моногамова. Все трое переплетены телефонным шнуром.

Зиждется посредине величественная Степанида.

Дрожит спина Ивана Моногамова.

Кампанеец, боязливо оглядываясь на Степаниду, делает притворно строгие жесты старикам Ганнергейтам – повремените, товарищи!

ГЛУХОЙ ГОЛОС МОНОГАМОВА

Цапля! Где ты? Отзовись!

Степанида молча придавливает его голову локтем.

КЛАРЕНС

(надевает наушники, выходит в эфир). Бреслау, Бреслау… здесь Шварцвальд… швайген… (Плачет.)…Бристоль, Бристоль… здесь Блэквуд… сайланс… Дижон… здесь Форэ Нуар… силанс… (Плачет.) Одесса, Одесса… здесь Чернолесье… молчат… (Рыдает.) Гитлер капут… Сталин капут… Трумэн капут… Черчилль капут… мы забыты всем миром, экселенц… (Плачет.)…ороговение кожи… (Хихикает.)…копытца, рожки, хвостики… (Хихикает.)…батареи садятся… (Плачет.) Ах, экселенц, ваше превосходительство… какое было время, эти фирциге яарес… Вторая Мировая Война! (Плачет, уткнувшись в свою рацию.)

Запевала:

Строй:

Сестрица: