Роза и лилия - Мессадье Жеральд

Внезапно ее молнией поразила мысль: что делать с мертвыми? У нее нет даже заступа, чтобы вырыть могилу, да и откуда взять силы? Надо спросить отца Годфруа. Жанна закрыла дверь и взобралась на осла. По дороге она решила, что лучше отправиться за помощью в деревню.

В Ла-Кудрэ царило такое возбуждение, что на девчушку никто даже не взглянул. Жанна прислушалась к разговорам, и ее снова охватил ужас. На рассвете фермер Жанен отправился за кюре, чтобы привести его к умирающему отцу. Колоколенка церкви виднелась в трети лье от деревни. У самого алтаря Жанен нашел священника с перерезанным горлом. В храме царил разгром, крест и серебряная дароносица пропали, повсюду виднелись следы испражнений. Более того, в домишке, служившем кюре жильем, обнаружилась с перерезанным горлом и Маринетта, «матушка», как ее здесь называли. И тут все было перевернуто вверх дном.

Жанна пошатнулась. Годфруа, тот самый, который научил ее читать по-латыни Pater Noster и Ave Maria.

Вокруг раздавались крики:

— Это собаки-англичане! Они еще шатаются по лесам! Волки!

Толпа взревела.

Англичан вовсе не всегда звали «собаками». У отца самой Жанны, да и у многих других жителей Ла-Кудрэ и окрестных деревень текла в жилах их кровь!

Но вот три луны назад появились их вояки, только-только прибывшие из той Британии, что за Проливом, Великой Британии, как повелось говорить. И крестьяне возроптали, как всегда, когда им на шею садится чужая солдатня.

Эти светловолосые и рыжие парни пришли из Руана, чтобы выручить свои крепости на западе, которым стали угрожать французы. Они двигались отрядами, требуя в деревнях вина и мяса, угрожая мужчинам и насилуя женщин. Они не говорили, а лаяли на каком-то тарабарском языке, смахивавшем на валлийский или нижнесаксонский. Попробуй не услужить им вовремя — они шли прямиком в курятник или хлев и хватали что приглянется, чтобы зажарить во время разнузданной пирушки.

Люди жаловались их командирам. Переждав два-три дня, солдаты возвращались и мстили.

Тогда их стали звать «собаками».

К счастью, они не задерживались на одном месте подолгу — неделю, не больше, а там уж и время сложить голову в драке.

Жители Ла-Кудрэ как-то узнали о большом сражении, случившемся в пятидесяти лье от них. О нем рассказали беженцы, мужчины и женщины, сами тянувшие нагруженные поклажей повозки, ибо даже ослы оказались в руках англичан. Они шли из Сен-Ло, Сен-Мартен-де-Безаса, Виллер-Бокажа и других разоренных войной мест. Они говорили, что там французы дерутся с англичанами и те ведут себя как дикари.

— Они забрали все! Все сожгли! Все! Даже поля!

Лишившись всего, они тянулись к востоку, подальше от войн и сражений.

Потом все узнали, что англичанам изменило счастье. Войска короля Карла VII разбили их наголову и отбросили к самому морю.

То, что Нормандия больше не была английской, мало кого волновало. Англичанин или француз — сеньор есть сеньор, которому подай сборы и десятину. Разоренные земли и шайки англичан в лесах — вот что и вправду заботило всех. Чего ждать от голодных и отчаявшихся беглецов? Знамо чего.

Мертвенно-бледная Жанна протиснулась в толпу крестьян. Среди этих людей, морщинистых, курносых, с узловатыми руками и всклокоченными волосами, она казалась цветком льна, пробившимся через переплетение виноградных лоз. Темное платье делало ее лицо неестественно бледным, а волосы совсем белыми.

— Моих родителей тоже. Зарезали. Я пришла просить помощи.

Все разом повернулись к ней. Ее изможденное, землистого цвета лицо сказало им все. Кто-то положил ей на плечо руку. Это была Гийеметта, жена кузнеца Тибальда, которого в деревне испокон веку звали Тибо. Больше никто не нападал на «собак-англичан», ведь убит был не кто иной, как Матье Англичанин.

— Жанна Пэрриш, — спросил Тибо, коренастый человек с обожженным у горна лицом, которого в деревне считали за старшего, — что это ты говоришь?

— Они перерезали горло моим родителям. Мой брат Дени пропал.

— Когда?

— Вчера после полудня. А когда точно, не знаю. Я ходила за грибами. Когда вернулась, еще не звонили к вечерне…

— К вечерне вчера не звонили, — сказал Гито, чье грубое лицо было словно вырублено топором, — мы-то все думали, что кюре перебрал и спит себе преспокойно.

Она припомнила, что и вправду не слышала колокольного звона. Несмотря на весь ужас и горе, а может быть, именно поэтому она бы его не пропустила.