Узница Шато-Гайара - Дрюон Морис

Его высочество Валуа недовольно нахмурил брови: условия, предложенные банкиром, ничуть его не устраивали – он предпочел бы получить деньги прямо в руки, с тем чтобы хоть малая их толика осталась в его кармане для удовлетворения самых неотложных нужд.

– Э, ваше высочество, – продолжал Толомеи, – ведь не я один буду участвовать в этом деле; итальянские банкирские компании еще более недоверчивы, чем мы, грешные, и я, хочешь не хочешь, обязан дать им полную гарантию, что их не обведут вокруг пальца.

На самом же деле ему просто хотелось послать вместе с королевским гонцом и своего представителя, дабы быть в курсе дел.

– Кого же вы намереваетесь дать в спутники нашему мессиру Бувиллю? – спросил Валуа. – Как бы он не скомпрометировал нашего посланца.

– Подумаю, ваше высочество, подумаю на досуге. Людей-то у меня мало...

– А почему бы вам не послать того мальчика, который ездил с моим поручением в Англию? – воскликнул Артуа.

– Моего племянника Гуччо? – переспросил банкир.

– Ну да, того самого, вашего племянника. Он сообразителен, неглуп и хорош собой... Он поможет нашему другу Бувиллю, который, кстати сказать, ни слова не знает по-итальянски, избегнуть всех дорожных неприятностей. Поверьте мне, кузен, – обратился Артуа к Карлу, – этот малый для нас просто находка.

– Он мне нужен здесь, – ответил банкир, – но ничего не поделаешь, ваша светлость, пусть едет. Уж так оно повелось: ни в чем я не могу вам отказать, всегда-то вы добьетесь от меня своего.

Когда за мессиром Спинелло Толомеи закрылась дверь, Робер Артуа потянулся всем телом и заметил:

– Как видите, кузен, я вас ничуть не обманул!

– А знаете, что разрешило его колебания? Вот что! – ответил Валуа, торжественно-театральным жестом указывая на серебряную ногу своего деда. – Видно, уважение ко всему, что носит на себе печать благородства, не окончательно утеряно во Франции и может еще поднять до прежних высот наше королевство!

Этим вечером волна радости, нетерпения и надежды затопила душу некоего молодого человека – этим молодым человеком был Людовик Сварливый – в ту минуту, когда дядя объявил ему, что через два дня Бувилль в качестве королевского посла отбывает в Италию.

Зато другой молодой человек тем же вечером не испытал особой радости, когда его дядя сообщил ему ту же самую весть – и этим молодым человеком был Гуччо Бальони.

– Как так, племянник! – сердито воскликнул Толомеи. – Тебе же предлагают совершить чудесное путешествие, посмотришь Неаполь, познакомишься с тамошним двором, поживешь среди особ королевской крови и, надеюсь, даже сумеешь завести себе там друзей, если только ты не idioto соmрlеtо [4]. И конклав увидишь, а конклав – зрелище незабываемое. Повеселишься, а главное – многому научишься. И не корчи, пожалуйста, la fасciа lyngа, такой унылой физиономии, будто я сообщаю тебе невесть какую печальную новость! Тебе слишком легко и хорошо живется, мой мальчик, и поэтому ты не умеешь ценить удачи. Вот она, теперешняя молодежь! Я в твои годы... да я бы от радости до небес подпрыгнул, сломя голову побежал бы укладываться. Тут, видно, замешана какая-нибудь девица, с которой тебе не хочется расставаться, поэтому ты и сидишь с такой грустной миной, верно ведь?

Смуглое, почти оливковое лицо молодого Гуччо чуть-чуть потемнело, как и всегда, когда он краснел.

– Ба! Если любит, подождет, – продолжал банкир. – Женщины для того и созданы, чтобы ждать. Никуда они не денутся. А если ты опасаешься, что она тебя любит не очень сильно, смело веселись тогда с теми, кто повстречается в пути. Единственно, что не вернется, – это молодость и возможность попутешествовать по белому свету.

Поучая племянника, Спинелло Толомеи внимательно приглядывался к нему и думал: «Странная все-таки штука жизнь! Вот сидит передо мной мальчик, давно ли приехал он из родной Сиены и тут же отправился в Лондон по поручению интригана его светлости Артуа, и что же получилось? Разразился неслыханный скандал с бургундскими принцессами, и Сварливый вынужден был развестись с женой; а теперь Гуччо едет в Неаполь искать королю новую супругу. Надо полагать, что существует некая связь между гороскопами моего племянника и нового нашего короля: видно, связаны их судьбы. Кто знает, уж не суждено ли Гуччо стать великим человеком? Надо как-нибудь на досуге попросить астролога Мартэна повнимательнее разобраться во всем этом деле».

Существуют города, перед которыми бессилен ход столетий: им не страшно время. Сменяют одна другую королевские династии, умирают цивилизации и, подобно геологическим пластам, наслаиваются друг на друга, но город по-прежнему проносит через века свои характерные черты, свой собственный неповторимый аромат, свой ритм и свои шумы, отличные от ароматов, ритма и шумов всех других городов на свете. К числу подобных городов принадлежит Неаполь: таким, каким предстает он в наши дни глазам путешественника, был он и в дни Средневековья, и таким же был за тысячу лет до того – полуафриканским-полулатинским городом с узенькими улочками, кишащими людьми, полный криков, пропахший оливковым маслом, дымом, шафраном и жареной рыбой, весь в пыли, золотой, как солнце, весь в звяканье бубенчиков, подвязанных под шею лошадей и мулов.

Его основали греки, его покорили римляне, его разорили варвары; византийцы и норманны попеременно хозяйничали в нем. Но все, что им удалось сделать с городом, – это отчасти изменить архитектуру зданий да прибавить к здешним суевериям еще свои, помочь живому воображению толпы создать несколько новых легенд.

Здешний народ не греки, не римляне, не византийцы – это неаполитанский народ, он был и остался народом, не похожим ни на какой другой народ на земле: неизменная веселость не что иное, как щит против трагедии нищеты, его восторженность вознаграждает за монотонность будней, его леность – та же мудрость, ибо мудр тот, кто не притворяется деятельным, когда нечего делать; народ, который любит жизнь, умеет ловко одолевать превратности судьбы, ценит острое слово и презирает бредящих войной, ибо никогда не пресыщается мирным существованием.

В описываемое нами время в Неаполе вот уже пятьдесят лет господствовала Анжуйская династия. Ее правление было отмечено созданием в предместьях города шерстяных мануфактур и постройкой у самого моря новой резиденции – целого квартала, где возвышался огромный Новый замок – творение французского зодчего Пьера де Шона, гигантское сооружение, вознесенное в небеса; и неаполитанцы, за многие века не порвавшие с фаллическим культом, окрестили замок за его причудливую форму Il Маschio Аngiovino – Анжуйский самец.