Золото короля - Перес-Реверте Артуро

— Жив-здоров.

Только тогда Алатристе обернулся ко мне. По крайней мере, мне показалось, что в слабом лунном свечении блеснули его устремленные на меня глаза.

— Никогда больше так не делай, — сказал он.

И я пообещал, что больше так делать не буду. Потом мы подобрали валявшиеся на земле шляпы и плащи и бегом покинули Аламеду.

Много воды утекло с тех пор. Всякий раз, попадая в Севилью, я направляю свои стопы в эту самую Аламеду, которая за прошедшие годы совсем почти не изменилась, и стою там, предаваясь воспоминаниям. На жизненной карте каждого человека отмечены места, сыгравшие в судьбе его особую роль, — таким местом стала для меня Аламеда, вместе с подвалами Толедо, равниной у стен Бреды или полем Рокруа. Но и среди них Аламеда-де-Эркулес стоит особняком. Фландрия сильно способствовала моей возмужалости: я и сам не знал этого, покуда в тот вечер в Севилье не оказался со шпагой в руке и лицом к лицу с итальянцем и его присными. Анхелика де Алькесар и Гвальтерио Малатеста, сами того не предполагая, великодушно помогли мне постичь эту истину. Узнал я тогда, что куда легче драться, когда чувствуешь рядом плечо товарища или взгляд любимой женщины: тут прибудет тебе и сил, и отваги. Трудно стоять во тьме одному, имея в союзниках лишь совесть да честь. Трудно, когда нет надежды и не ждешь награды.

Длинной оказалась эта дорога. Никого из помянутых в моей истории уже давно нет на свете — ни капитана, ни Кеведо, ни Гвальтерио Малатесты, ни Анхелики де Алькесар — и лишь на этих страницах могу я воскресить их, воссоздать въяве и вживе. В памяти моей запечатлены их тени — ненавистные или бесконечно милые, — неотъемлемые от кровавого, чарующего и грубого времени, в котором навсегда пребудет для меня Испания моей юности, Испания Диего Алатристе. Теперь голова моя седа, а в отчетливых воспоминаниях перемешаны поровну горечь с отрадой, и я разделяю с ними особенную усталость. И с годами усвоил я еще и то, что за ясность мысли платить приходится безнадежностью и что жизнь испанца всегда была неспешной дорогой в никуда. Проходя этой дорогой, многое тратил я, но кое-что — приобрел. А теперь, свершая свое земное странствие, которое для меня длится бесконечно — порою мне кажется, что Иньиго Бальбоа не умрет никогда, — я обладаю смиренной покорностью воспоминаний и молчания и понимаю наконец, почему все герои, вызывавшие в ту далекую пору мое восхищение, были героями усталыми.

Сон не шел ко мне в ту ночь. Лежа на своем топчане, я слышал мерное дыхание капитана, видел, как луна скрывается за рамой открытого окна. Лоб мой пылал, как от лихорадки, от обильной испарины влажными стали простыни. Из веселого дома по соседству доносились женский смех, гитарный перебор.

Отчаявшись приманить к себе сон, я поднялся, босиком прошлепал к окну, облокотился о подоконник. В лунном свете крыши обрели фантасмагорический вид, а свисавшее с веревок белье казалось саваном. Разумеется, я думал об Анхелике.

И, задумавшись, не услышал, как Алатристе тоже подошел к окну и стал рядом. Он тоже был в одной рубахе и босиком. Молча и неподвижно всматривался капитан в ночь, а я краем глаза поглядывал на орлиный нос, на светлые глаза, устремленные в призрачное лунное свечение, на пышные усы, придававшие солдатскому его обличью особую значительность.

— Она верна своим, — произнес он наконец.

Слово она в его устах вселило в меня трепет. Потом я молча кивнул, понимая, что лет мне все же не очень много, и оттого капитан мог бы обсуждать со мной любую тему. Но только не эту.

— Это естественно, — прибавил он. Непонятно, относились ли эти слова к Анхелике или к моим собственным чувствам. И внезапно я ощутил, как горькая досада сдавила мне грудь, так что вдруг нечем стало дышать.

— Я люблю ее, — пробормотал я сквозь это странное удушье.

И тотчас устыдился собственных слов. Однако Алатристе и в голову не пришло отпустить какую-нибудь шпильку или бесплодное замечание. Он стоял неподвижно, продолжая вглядываться в темноту.

— Всякому случается влюбиться, — услышал я. — А иному — и не раз.

— Не раз?

Мой вопрос застал его врасплох. Капитан помолчал, словно прикидывая, нужно ли сказать что-нибудь еще, а если нужно, то что именно. Прочистил горло кашлем. Я чувствовал, как он беспокойно переступает с ноги на ногу, явно испытывая неловкость.

— А потом это проходит, — молвил он. — Вот и все.

— Я всегда буду любить ее.