Лейб-гвардии майор - Дашко Дмитрий

Ушаков, которого Пикуль изображал злобным и мстительным старикашкой, а беллетрист помелкотравчатей – «генералом с бабьим лицом», был на самом деле крепким мужиком шестидесяти лет с хвостиком. Обладал неимоверной физической силой, острым умом и бульдожьей хваткой. Представлять его бессердечным палачом, право, не стоит: Ушаков знал, когда казнить, а когда миловать.

– Явился, ерой, не запылился, – шутливо приветствовал он, не вставая с кресла. – Долго ж тебя носило.

– Так точно, долго! – гаркнул я во всю ивановскую. – Но приказание ваше выполнил в точности. Гнездо лиходеев отыскал и разорил, самих негодяев предал казни, в доказательство привез детали от машины, которая монеты изготовляла. Сия машина тоже уничтожена.

Ушаков без интереса посмотрел на маточники.

– Рассказывай…

Зачем я только пер их собой? Только карманы зря оттягивали. Я вздохнул и приступил к докладу.

Узнав о предательстве Чарторыжского, генерал-аншеф врезал по столу кулаком:

– Эвона как! Ладно, попляшет у меня этот князек, слезами кровавыми утрется. Еще чего вызнал?

– Больше ничего. Поскольку нам готовили засаду, пришлось возвращаться окольным путем, через Пруссию. Доплыли на пакетботе до Кроншлота, а там случилась неприятность: схватились с таможенниками. Нас едва не поубивали, пришлось прибегнуть к «Слову и делу».

Ушаков помрачнел.

– Вот оно что… впредь не вздумай такого учинять. Употребляй сие только для тех дел, для чего оно установлено.

– Так ведь мы чуть Богу душу не отдали, – удивился я.

– Все равно, не надо трепать «Слово и дело» впустую. Не для того учинено.

В голосе Ушакова послышался металл. Сердце мое екнуло. По легкомысленности, характерной для человека моего времени, я не в полной мере сознавал, какой страшный смысл кроется в этой фразе. И насколько серьезно к ней относятся остальные. Подобно юристам, привык к тому, что здесь можно скривить, там обогнуть, а это – вообще меня не касается. А не тут-то было, господин хороший. Здесь такие кунштюки не прокатывают.

– Виноват, Андрей Иванович, исправлюсь. Больше такого не повторится, – подавленно произнес я.

– На первый раз прощаю, барон. А на второй – не взыщи… Удавлю как котенка.

Кулаки Ушакова сжались, я взглянул на них и понял – и впрямь удавит, причем лично.

– Не будет второго раза, Андрей Иванович. Ученый я.

– Это хорошо, что ученый. Не стал я читать бумаги, что с тобой из Кроншлота привезли. Знаю, что понапишут всякого, не разберешься потом. От тебя хотел услышать. А где гренадеры твои? Нешто не уберег?

– Обижаете, Андрей Иванович. Всех уберег. Только их в крепости оставили, меня одного привезли для разбирательств. Похлопочите, пожалуйста. Люди верные. Жаль, если пропадут.

– Не беспокойся, барон. Сей же час записку отпишу и с курьером отправлю. Негоже верных людей на муки несправедливые обрекать. Тем паче среди них и сродственник твой имеется, Карл фон Гофен.

– Так точно, имеется. Кузен мой.

– Не пропадет твой кузен. К вечеру на квартере уже будет. Ну, а тебя, коль и впрямь задание мое выполнил, со службы седни отпускаю. Ступай в полк, завтра доложись командиру. О награде не беспокойся, сама найдет.

Покинув стены Петропавловской крепости, я направил стопы домой. Впрочем, о чем это я? Какой дом? Так, временное пристанище, где нет ни уюта, ни покоя. Одни условности.

Живем мы с Карлом в избе, отапливаемой по-черному, которую предусмотрительный и осторожный петербуржец Куракин специально поставил в собственном дворе для навязанных сверху постояльцев. Понятно, что строил с минимальными расходами. Есть крыша над головой, масло в лампе и дрова в поленнице, ну и ладушки.

Соседи находились в лагере, ключ отдан домовладельцу, поэтому пришлось искать дворника и одновременно сторожа Тимофея, который мог отпереть дверь. От прислуги я узнал, что наш секьюрити опять под мухой и изволит пропадать невесть где. Поскольку я хорошо знал его излюбленные лежбища, обнаружить пьяницу удалось быстро. Вот поиски ключа заняли куда больше времени, но все на свете имеет обыкновение заканчиваться. Ключ нашелся, сторож с третьей попытки сумел попасть головкой в отверстие замка. Я вступил на порог, принюхался.

– Че, не ндравится? – усмехнулся в усы Тимофей.

Обычно в сенях стоял стойкий амбре, образованный смесью таких обыденных компонентов, как запахи от просоленных огурцов, кадушки с квашеной капустой, редьки, пучков лука и чеснока, сушеных грибов и естественных отправлений (нужник в двух шагах), но сейчас это «пиршество» для носа перебивалось благоуханием.