День гнева - Перес-Реверте Артуро

Те, кто сражался на улицах, а потом купился на заверения миротворцев, жизнью заплатили за свою доверчивость. Так получилось с торговым агентом Педро Гонсалесом Альваресом, который входил в маленький отряд, державший оборону на Пасео-дель-Прадо и у Ботанического сада, а потом прятался в монастыре капуцинов. Когда монахи убедили Альвареса, что провозглашен мир, он вышел на улицу, попался патрульным, а те, обнаружив в кармане его сюртука маленький пистолет, дочиста обобрали его, раздели и безо всяких церемоний расстреляли на склоне Буэн-Ретиро.

* * *

Полным ходом идут и грабежи. Французы, ставшие полновластными хозяевами улиц, врываются в те дома, откуда в них стреляли, которые выглядят зажиточными или просто им приглянулись, вышибают двери, все переворачивают там вверх дном, грабят, увечат, убивают. На улице Алькала вмешательство французских офицеров, расквартированных в особняках маркиза де Вильямехора и графа де Талара, воспрепятствовало бесчестным намерениям солдат, однако всего в нескольких шагах оттуда ничто не остановило толпу мамелюков и пехотинцев, вломившихся во дворец маркиза де Вильескаса. Сам он находился в отсутствии, и некому было внушить должное почтение ораве грабителей, которые заполнили дворец под тем предлогом, что якобы из окон его утром по ним стреляли, и, покуда одни перерывали комнаты, унося оттуда все ценное, другие волоком вытащили на улицу мажордома Хосе Пелигро, его сына — слесаря Хосе Пелигро Угарта, привратника — отставного солдата-инвалида по имени Хосе Эспехо, и капеллана домовой церкви. Последний благодаря заступничеству французского полковника, случившегося неподалеку, сохранил жизнь, но трое прочих погибли от пуль и сабельных ударов прямо на пороге, на глазах перепуганных соседей, которые наблюдали за этой бессудной расправой из окон и с балконов. Достоверные свидетельства случившегося представил впоследствии типограф Дионисио Альмагро, проживавший на улице Уэртас и, напуганный возмущением, прятавшийся в те дни в доме своего родственника, полицейского чиновника Грегорио Самбрано Асенсио, который еще полтора месяца назад служил Годою, через три месяца будет служить королю Жозефу Бонапарту, а шесть лет спустя — жестоко преследовать либералов во исполнение воли короля Фердинанда VII.

— Заварили кашу — расхлебывайте теперь, — говорит Самбрано, из-за шторы осторожно выглядывая на улицу.

* * *

Подобное же повторяется и в других местах — громят, грабят и поджигают и роскошные дворцы аристократии, и богатые дома купцов и негоциантов, и лачуги бедняков. В пять вечера мичман Мануэль Мария Эскивель, который утром со своим взводом морских гренадер сумел невредимо выбраться с почтамта и дойти до казарм, предстает перед капитан-генералом, доном Франсиско Хавьером Негрете, чтобы получить пароль и отзыв на вечер и ночь. Мичмана вводят в кабинет военного губернатора, и тот приказывает Мануэлю взять двадцать человек и выставить караул у дома герцога де Ихара, подвергающегося нападению французов.

— Дело, судя по всему, обстояло так, — объясняет Негрете. — Когда сегодня утром генерал Как-его-там, квартировавший в особняке, выезжал оттуда, привратник выстрелил в него из пистолета почти в упор. Во француза не попал, а лошадь под ним убил. Ну, привратника тотчас поставили к стенке, а дом отметили… Сейчас под этим предлогом намереваются все растащить…

Губернатор еще не успевает договорить, а Эскивель уже в полной мере прочувствовал всю тяжесть того, что готово на него обрушиться.

— Слушаю, — отвечает он с наружным спокойствием. — Прошу только принять в расчет, что, если они будут упорствовать и окажутся глухи к моим доводам, мне придется применить силу.

— Кто «они»?

— Французы.

Негрете молча и хмуро смотрит на него. Потом отводит взгляд и принимается перелистывать бумаги на столе.

— Вам прежде всего надлежит внушить им уважение, мичман.

Эскивель, сглотнув слюну, мягко замечает:

— По нынешнему положению дел — это задача почти невыполнимая. И я не уверен, что…

— Постарайтесь не ввязываться ни во что такое… — сухо прерывает его генерал, не отрывая глаз от документов.

Эскивель чувствует, как тугой ворот мундира становится влажным от пота. Письменного приказа, значит, не будет. Двадцать солдат и мичман брошены на растерзание по устному распоряжению начальства.

— А если обстоятельства сложатся так, что все же буду вынужден ввязаться?