Баудолино - Эко Умберто

Борон слушал его в поту. – Поэт, – сказал он. – Ты правильно увидел, я подходил к насосу. После спора о пустоте с Ардзруни мне не терпелось рассмотреть машину. Я попробовал завести ее, но я не знал, клянусь, с какой там она соединяется комнатой. И, с другой стороны, я вообще был убежден, что насос работать не будет. Я просто забавлялся, соглашаюсь, но забавлялся, а не устраивал убийство. К тому же, будь по твоему рассказу, как объяснишь ты, что у Фридриха в комнате все дрова в печи прогорели? Если бы пустоту вправду можно было создать и тем самым убить императора, ведь огонь очага не мог бы гореть.

– Не волнуйся об очаге, – оборвал его Поэт. – Я и на очаг отвечу. Открывай лучше реликварий, если ты уверен, что Братины в нем нет.

Борон, пробормотав, что пусть Господь разразит его на месте, если он помышлял быть владетелем Братины, поддел кинжалом сургуч и из металлической головы на землю выкатился мертвый череп, меньшего размера, нежели остальные, видно, Ардзруни не гнушался осквернением и детских могил.

– Нет у тебя Братины, и прекрасно, – продолжал греметь голос, – но это тебя не извиняет. Возьмемся теперь за тебя, Гийот. Ты вышел сразу же, и с таким видом, будто тебе необходим свежий воздух. Но, видно, воздуха тебе занадобилось много, если ты догулял до самых дальних эскарпов, до того места, где находились зеркала Архимеда. Я шел за тобой, я тебя видел. Ты их потрогал, покрутил то зеркало, что было рассчитано на близкую дистанцию, по объяснению Ардзруни, и повернул его под таким углом, который точно был не случаен, уж очень долго ты его вертел и прилаживал. Ты приспособил это зеркало так, чтобы первые лучи взошедшего солнца сошлись в острый пучок и отразились прямо в окно комнаты, где спал Фридрих. Так и произошло. Лучи зажгли в очаге дрова. В тот час пустота, нагнетенная Вороном, уже уступила место новому воздуху, поэтому пламя получило подпитку. Ты понимал, что Фридриха пробудит чад от очага и он подумает, что отравлен, и возьмется за чашу. Я знаю, что ты сам отпивал из чаши в тот вечер. Но никто не проследил за тобой, когда ты ставил чашу в ковчежец. Ты успел купить яду на базаре в Каллиполисе, ты подлил несколько капель в Братину. Фридрих выпил ядовитый раствор. Но он выпил до того, как пробудился от чада. Раньше. Когда Борон вытянул из комнаты воздух.

– Ты безумен, Поэт, – прокричал Гийот, бледный как смерть. – Ничего не знаю о твоей чаше, погляди, я открываю свою голову... Видишь, тут только череп!

– Ну, ну, ну, череп, замечательно, – сказал Поэт. – Но ведь ты трогал зеркала...

– Я объяснил. Мне не спалось, хотелось подышать ночным воздухом. Я забавлялся зеркалами, но разрази меня Господь, ежели мог полагать, что запалю огонь в той самой комнате! Но ты не думай, что ни разу за эти годы я не раздумывал о неосторожной игре! Я сокрушался в сомнениях, не по моей ли вине зажегся тогда огонь и не имел ли тот огонь отношения к гибели императора. Годы, о, годы я так промучился. Ты меня спас сейчас, потому что объяснил, что Фридрих был уже мертв! А что до яда, как тебе приходит в голову такая подлая напраслина? Я ведь отпил тогда, принося себя в жертву...

– Так вы все тут невинные овечки, я вижу! Вы тут овечки, которые почти пятнадцать лет промаялись недоумением, не умертвили ли они случайно императора. Ведь так, Борон? Ну ладно, теперь наступила очередь Бойди. Остался только ты. Братина у тебя. В тот вечер ты не выходил. Как все, ты обнаружил бесчувственное тело императора наутро следующего дня. Ты не надеялся на эту удачу, но ее использовал. Ты был готов, ты много лет готовился к этой минуте. Ведь ты единственный имел причины ненавидеть Фридриха. Под стенами Александрии он перебил твоих родных и друзей. В Каллиполисе ты сказал, что покупаешь перстень с лекарством под камнем. Никто не слышал, о чем ты шушукался с купцом-травником! Да точно ли лекарство было там? Ты загодя носил в перстне отраву! И понял, что нужный миг настает. Ты думал: может быть, Фридрих только лишился чувства. Ты бросил ему яд в рот, приговаривая, будто оживляешь, и после того, заметьте, лишь после того Соломон объявил, что находит императора мертвым.

– Поэт, – вскричал Бойди, кидаясь на колени. – Кто знал бы, сколько раз за эти годы я себя спрашивал, лекарство ли содержалось в кольце или, часом, отрава. Но ты доказал сейчас, что Фридрих погиб еще раньше, по вине то ли Гийота, то ли Борона, то ли обоих сразу, благодаренье Всевышнему!

– Брось ты об этом, – громко перебил Поэт. – Важно намерение. Но за намерения ответишь не мне, а Богу. Мне нужна Братина. Давай ее.

Бойди дрожащей рукой стал ковырять голову, три раза поддел сургуч, но тот залип прочно. Борон с Гийотом отошли подальше от Бойди, тот, навалившись на заклятую мощехранительницу, колол кинжалом, как искупительную жертву. Нанес четвертый удар, голова открылась, там оказался очередной череп.

– О все распроклятущие святые, – прохрипел Поэт, выходя из-за алтаря.

– Он был воплощенная картина ненависти и помрачения, сударь Никита, и я не узнавал стародавнего знакомого. В то же время я лихорадочно восстанавливал в памяти тот день, ту самую минуту, когда вошел в комнату с реликвариями сразу после того как Ардзруни предложил нам разобрать по голове и взять в странствие, и, естественно, вскоре после того как Зосима подменил один из черепов Братиной. Я взял в руки одну голову, как мне припоминалось – самую левую, внимательно посмотрел на нее. И водворил на ларь обратно. Сейчас я тщился восстановить в памяти все те движения, которые совершил пятнадцатью годами раньше, и все четче видел, как я возвращаю голову на ларь, но ставлю справа, последней справа в ряду. О, следовательно, Зосима, когда пришел за головой перед побегом, поскольку помнил, что подмененная – самая первая в ряду, ее и взял, а это была вторая. Когда мы брали по очереди головы в момент отъезда, я взял последним: самую правую. Бесспорно, это и была подмененная. А еще, помнишь, я сохранил, не сообщая никому, реликварий Абдула. Праксею требовалось отдать одну из двух имевшихся голов: я вынул ее не глядя. Но я уверен, что тогда вынулась Абдулова. Я понял это, потому что она у Праксея в руках отворилась легко, печать ведь успел перед тем разломать Ардзруни. Так я пятнадцать лет протаскал Братину в сумке, про то не зная? Я был так убежден в своем выводе, что не торопился и открывать голову. Но, поразмыслив, все же открыл ее, постаравшись не делать шуму. Даже в полутемном закутке я разглядел, как лежит в голове Братина, обратив края к затылочной части и выпирая шаровидным днищем.

Поэт вцеплялся в платье всех троих по очереди и осыпал их проклятиями и требовал прекратить шуточки. Им овладел, похоже, бес. Баудолино тогда аккуратно поставил голову за колонной, вышел из темноты и сказал: – Вообще-то Братина у меня.

Поэт так и замер от удивления. Налившись багровой краской, он проорал: – Так ты всегда лгал нам! А я считал, что ты чище остальных!

– Я не лгал никому. Я и не знал до этой самой минуты. Ты просто не все головы счел.

Поэт вытянул руки и рявкнул с пеной у губ: – Дай мне!

– Тебе? – перепросил Баудолино.

– Наш путь окончен здесь, – повторил Поэт. – Наш путь был неудачным. Вот мой последний шанс. Дай мне ее, не дашь, убью тебя.

Баудолино отступил на шаг и взялся за рукояти арабских кинжалов. – Да, ты способен убить и меня, как ты убил императора Фридриха.

– Ты глупости мелешь, – ответил Поэт. – Ты слышал, эти трое во всем сознались.

– Трое сознавшихся в одном убийстве – перебор, – сказал Баудолино. – Отвечу на это, что если даже каждый из них действительно сделал, в чем сознается, ведь ты-то дозволил эти злодейства! Ты, видя Борона, как он ворочал рычаг пустотного насоса, не попытался остановить его. Гийот крутил на твоих глазах поджигающее зеркало: так известил бы ты о том Фридриха, не дожидаясь восхода солнца! Но ты не шелохнул даже и пальцем. Ты дожидался, чтобы убили императора, а пользу извлечешь ты сам! И в довершение: я не верю, что хоть один из бедных трех моих друзей мог выступить причиной этой смерти. Когда ты давеча вещал из-за иконостаса, мне вспомнилась голова Медузы, которая доводила в спальню императора Фридриха все, что произносилось в нижнем зале у лабиринта. Так вот, теперь дайте уж мне рассказать вам, как было дело. Еще до отправки в иерусалимский поход ты метал и рвался и вожделел идти сам в царство Иоанна с Братиной, идти без всякого императора. Мечтал лишь от императора избавиться. Ну, мы, конечно, сопровождали бы тебя, но нас ты не сильно принимал в расчет. А может, намеревался проделать то же, что позже проделал Зосима, опередив тебя. Это я не знаю.

Знаю только, что давно мне следовало заметить, насколько ты себе на уме. Но дружба притупляла мою бдительность.

– Что дальше? – осклабился Поэт.

– А дальше то, что Соломон в Каллиполисе купил про– тивоядие и я прекрасно помню, купец ему предлагал такую другую колбочку, в которой, наоборот, был яд. Оставив его лоток, на некий час мы утеряли тебя из виду. Потом ты вынырнул, но оказался уже без денег и заявил, что деньги украдены. На самом деле, пока мы ходили по рынку, ты сговорился с торгашом и взял другую склянку, полную яда. Тебе нетрудно было подменить бутылочку Соломона во время странствия по землям султана Икония. В тот вечер накануне Фридриховой смерти именно ты громче всех советовал императору принять противоядие. По твоему наитию Соломон поднес ему свою, вернее твою отраву. Ты, я думаю, перетрухнул, увидев, что Гийот готов отпить и отведать, но в то же время, думаю, догадывался, что малая толика зелья безвредна, а для смертельного исхода потребна целая порция. Полагаю, ночью Гийот так странно себя чувствовал и так желал воздуха именно потому, что от того глотка почти что занедужил... Но вот за это не ручаюсь.