Лесная герцогиня - Вилар Симона

Эта церемония много значила для Эммы, да и для Герлок тоже. Ведь помолвка была лишь немногим менее важной, чем венчание перед алтарем, она знаменовала вхождение ее дочери в семью Рикуина Верденского, а на этого рассудительного графа Эмма могла положиться более, чем на запоздалые уверения в верности своей каролингской родни, раздраженные заверения Длинной Шеи или подозрительную уступчивость епископа Трирского. Завтра…

Герлок должна выздороветь! И тогда ее мать почувствует себя уверенней. И перестанет испытывать гнетущее напряжение, которое столь старательно прятала за показной безмятежностью и поделиться которым могла лишь с Меченым. Эврар понимал ее. Он тоже беспокоился, а его тревога, казалось, не имевшая под собой явных оснований, была сродни интуитивному предчувствию несчастья у животных. И он раз за разом обходил покои дворца, словно выискивая запасной выход, но одновременно прислушивался, узнавал, выпытывал. Позже рассказывал Эмме, что разведал: конечно, Рикуина многие уважают, однако считают, что он не имеет необходимой власти над лотарингской знатью, и скорее считают его возвысившимся выскочкой. В то время как Гизельберт у многих вызывает почтение, интерес и даже восхищение. А вот к Карлу Простоватому относятся двояко: признают его авторитет как Каролинга и помазанника божьего, но считают чужаком, одним из тех чужеземцев, которых манят лотарингские владения.

И не будь с ним столь великолепной личной дружины – тут даже Эврар не мог не выказать своего восхищения, – то еще не ясно, чувствовал бы себя Карл в такой безопасности среди своевольных лотарингских баронов и надменного местного духовенства, каждый из которых имел свое войско, но, хотя и признавал власть Ренье и его присягу королю, имел полное право на собственное мнение о происходящем.

Эмма подтолкнула под перину одеяльце Герлок. Услышала голос ожидавшей ее Этгивы.

– Моя дорогая Эмма, боюсь, нам пора поторопиться. Скоро полночь, и мы должны успеть влиться в процессию.

Она в нетерпении мяла меховую опушку на рукавах своего парчового платья. Стояла у окна, оживленная, нарядная, сверкающая. Две круглые пряжки с самоцветами сдерживали подбитую горностаем пурпурную мантию, а на голове, поверх серебристого головного покрывала с длинной бахромой, сиял парадный венец Каролингов – четырехгранный с высокими зубьями по углам, украшенными трилистниками из ярких рубинов.

Эмма тоже была одета для празднества. Ее светлое платье от колен до узких ботиночек было оторочено узорчатой парчой. Широкий плащ темно-серого переливчатого бархата подбит нежным мехом куниц. На голове – богатая золотая диадема, украшенная золотыми цветами и с ливнем цепочек по бокам, светлевших на ее темно-рыжих, красиво уложенных волосах. Длинные серьги с подвесками спускались до ключиц.

– Матушка, вы такая красивая, – уже сонно бормотала Герлок, шмыгая носом. – Идите, матушка, я буду спать.

И тут же стала спрашивать, придут ли к ней завтра ряженые, и правда ли, что ее маленький жених подарит ей свою резную лошадку. Понимала, что маму уже надо отпустить, но все удерживала ее за полу плаща, и Эмма смогла уйти, лишь когда девочка стала дремать под напеваемую Муммой колыбельную.

Морозная рождественская ночь искрилась огнями. Отовсюду к темневшей средь строительных лесов громаде собора святого Дагоберта стекались вереницы прихожан с горящими факелами в руках, и это постоянное движение огней создавало яркую и праздничную атмосферу. Воздух был насыщен запахами угощений. Над собравшейся перед собором толпой поднимались дым и пар от людского дыхания, слышалось ржание лошадей. Люди, закутанные в тяжелые шубы и накидки, выглядели бесформенными кулями. Снежные сугробы, свисая со скатов крыш, при свете огней казались розовыми.

Прямо перед папертью собора горел большой костер из факелов, которые прибывшие на праздничную службу прихожане бросали в одну кучу, когда поднимались по высоким ступеням храма. Снег вокруг костра растаял, и там, у пламени, грелись, дожидаясь начала службы, толпы бродяг и нищих. Свет костра неровными бликами ложился на их лица, освещал обмотанные тряпьем ноги и жалкие лохмотья одежд. Эмме, медленно двигавшейся подле Ренье по приподнятой на столбах галерее прохода, они были хорошо видны. Она даже разглядела знакомого рослого паломника в широкополой шляпе, видела, как он глядит в их сторону через плечо. Потом тоже поднялся на паперть. Эмме почудилось что-то знакомое в его походке, движениях. Она даже ощутила беспокойство, но заставила себя отвлечься. Они уже вышли на опоясывавшую собор террасу и, пройдя по ней, вошли в храм.