Красное колесо. Узел I. Август Четырнадцатого - Солженицын Александр Исаевич

– Нет, ну как же, нет, ну как же! – Адалия всё же ясно видела. – Если он у Кулябки никогда не служил, – как же он мог для акта рискнуть пойти в охранку? Какая же надежда, что его фантастической небылице поверят?

Тётя Агнесса в облаке новой папиросы помолодела, вспоминая и свою боевую юность:

– Конечно, риск! Отчаянный риск! Потому и герой! Конечно, в его построении были дефекты, без этого невозможно, но смелость города берёт! И взяла!!! У него правильный был расчёт – на своё завораживающее обаяние. Это у него было! И смешно, не смешно – ему поверили все, до старой собаки Курлова. Богров подкупил их своим рассчитанным поведением и всех заставил клюнуть на блеск успеха и наград.

– Но это же невероятно даже для полицейских дураков! Если никогда не сотрудничал или уже полтора года не сотрудничал – откуда доверие к такому доносителю?

– Так именно! Он сумел очаровать! Он явился не с грубым готовым планом – он явился как бы в сомнении, в беспомощности, за советом – против своих бывших товарищей. Да Кулябко и не поверил бы так своему постоянному унылому сотруднику, как этому внезапному блистательному добровольцу! Потому-то и особенно поверили, что пришёл достойный революционер!

– Ну, ты скажешь! – тётя Адалия всплеснула ладонями совсем по-простонародному или по-домашнему, она не выдерживала стиля спора, как тётя Агнесса. – Ты приписываешь Кулябке свои оценки. Для тебя – достойный. А для него – враг. И неизвестный. И почему ему верить? Да ведь ещё на каждом шагу противоречия в версии: “Николай Яковлевич”, мол, появился в конце июля, – а Богров приходит в охранку только в конце августа, – зачем же он месяц тянул?

– А будто бы: хотел прийти с полными руками, набрать ещё сведений. Это простой сотрудник может и должен являться с каждой мелочью. А новичку надо сразу принести много ценного, иначе не поверят.

– Но если он взялся так сильно содействовать “Николаю Яковлевичу”, – почему ж он так мало сведений получил от него?

– А тот – опытный террорист. Правдоподобно.

– Но со сведеньями, опоздавшими на месяц, почему ж он всё-таки приходит 26 августа, а не ждёт дальше?

– Потому что – подкатили торжества и уже нельзя откладывать. Подкатила опасность высочайшим особам – и юноша встревожен. Это покоряет.

– Но если этот юноша новичок, как он сразу догадался обратиться к начальнику филёров?

– Находчивость.

– А тот сразу поверил первому встречному с улицы, и Кулябко зовёт его даже не в охранное отделение, а к себе домой?

– Где застигнут. Исключительное сообщение.

– Но сразу после этого – как же Кулябко не устанавливает наблюдения за этим добровольцем?

– Чтоб не скомпрометировать в глазах революционеров, верно! Чтоб через него раскрывалось дальше.

– Ну, это уже три Жюль Верна и пять Уэллсов!

– А меня поражает, Даля, насколько у тебя нет революционного чутья! Как ты не отличаешь подделку от истины!

– Ну, ты просто состроила себе образ, тебе просто хочется, чтоб он был абсолютно честный.

– Я не говорю – абсолютно. Как и всякий революционер – в каком аспекте брать. Но революционер имеет право на незапятнанное имя.

– Так и я не говорю, что он охранник на сто процентов.

Агнесса, устав от пробегов, стояла спиной к кафельной печной стенке, одымленная, будто это валило из печи, через щели:

– Мы должны оценивать не Богрова, а сам акт 1 сентября. Когда вокруг – общественная апатия… отошли яркие годы… развал революции… бессилие революционных партий… нестерпимая упадочная моральная атмосфера… миазмы предательства и провокации… И направить дуло на того, кто этого всего добился? Человеку со звенящей революционной душой – неужели закрыты все виды действия? Можно, но только исключительно в одиночку! С любым ЦК свяжешься – провалишься, а один – можешь победить. Своим собственным одиночным ударом ты можешь разрядить эту гнусную атмосферу, спасти целую страну! Но за то же ты и обречён – на незнание, на непонимание, на оболгание, – за смелость пойти в бой одному, безо всяких партий. Вероника! Неужели ты не понимаешь красоты и силы такого подвига?

Вероника сидела на низкой мягкой скамеечке в углу. Она всё более честно и внимательно следила за этим спором, за этими бессвязными обрывками доводов, которые ей не могли разъяснять по скорости. Но несомненны вырывались сильные чувства сестёр – вовсе не нафталинный сундук, как думали они с Ликоней. Тёти спорили так, как будто крыша над ними сейчас могла от того обвалиться. И Вероника вдруг так увидела, что может и правда они с подругами были ущербны и какая-то большая жизнь прошла мимо них. Геройство – для всех поколений и для всех народов – всегда геройство. А герой одинокий, затаённый, никому не доверенный, без этих партий, склок, голосований, кооптаций, резолюций, – дерзкий одиночка, копьём на Левиафана – какое сердце не тронет? Может быть действительно они с Ликоней не видели чего-то главного?