Нечистая сила - Пикуль Валентин

— Пирожные вот… угощайся.

— А ну их… Сладкие? Что я, не маленький. Делать нечего. Надо заводить беседу.

— Так зачем к тебе заезжал Протопопов?

— Все об этом… быдто меня умертвить хотят. — Распутин вдруг треснул кулаком по столу, так что рюмки вздрогнули; поблескивая глазами, заговорил напористо:

— Ничего со мной не случится! Нет таких мазуриков, которых бы я боялся. Уж скока раз хотели меня продырявить, но господь всегда разрушал козни нечистого. Погибнет тот, кто руку на меня вздымет!

Юсупову от этих слов стало не по себе, но князь успокоился, когда Гришка вполне ровным голосом попросил дать чаю.

Феликс поднялся, сказал невозмутимо:

— Будет и чай. Я на минутку отлучусь…

Он поднялся наверх, где маялись заговорщики.

— Что делать? Эта зажравшаяся скотина ото всего отказывается. Вина не хочет. От пирожных воротится.

— А как его настроение? — был задан вопрос.

— Нневаажное, — с заминкою произнес Феликс. — Похоже, он о чем-то догадывается… намекает! Дмитрий Павлович горячо заговорил:

— Феликс, не оставляй его одного. А вдруг он, привлеченный граммофоном, пожелает подняться сюда…

— Веселое дело, — буркнул Пуришкевич, — если он здесь увидит его высочество с револьвером и мое ничтожество с кастетом!

— Надо без шума, — добавил Лазоверт. Юсупов спустился вниз — к Распутину.

— Чаю подожди. Все-таки давай выпьем…

Гришка согласился: «А! Налей». Хлопнула пробка, и этот звук был услышан наверху («Пьют, — шепнул Дмитрий, — теперь ждать осталось недолго…»). Но Юсупов по причине, которая и самому была непонятной, наполнил вином те бокалы, в которых не было яда. Распутин с удовольствием выпил.

— А вон мадерца, — узрел он. — Плесника мадерцы. Юсупов, чтобы исправить свою ошибку, хотел наливать мадеру в бокал с ядом, но Распутин неожиданно заартачился:

— Лей в эту, из которой я уже пил.

— Да ведь нельзя мешать крымское с мадерой.

— Лей, говорю. Ты ни хрена не понимаешь. Феликс доказал, что нервы у него крепкие. Одно неверное движение, и бокал, из которого пил Распутин, упал и разбился.

— Ну вот, — заворчал Гришка, — ты хуже коровы… Мадеру с цианистым калием он пил с особенным удовольствием, причмокивая, похваливал. Потом сказал:

— Чего ж это Иринка твоя не идет? Я, знаешь, брат, ждать не привык.

Даже царицка меня ждать не заставляет.

— Погоди. Придет.

— Налейка еще, — протянул Распутин бокал…

С неохотой съел пирожное с ядом. Понравилось — потянулся за вторым.

Юсупов внутренне напрягся, готовый увидеть перед собой труп. Но Распутин жевал, жевал… Он спокойно доедал восьмой птифур. И, поднося руку к горлу, массировал его.

— Что с тобою? — спросил Юсупов в надежде.

— Да так… першит что-то.

«Распутин преспокойно расхаживал по комнате. Тогда я взял второй бокал с ядом, наполнил его вином и протянул Распутину. Тот выпил его с тем же результатом… Внезапно его лицо исказилось яростью. Ни разу я не видел его таким страшным. Он вперил в меня взгляд, полный сатанинской злобы… Между нами как будто шла безмолвная, таинственная и беспощадная борьба».

— Чаю подавать? — спросил Юсупов.

— Давай. Жажда началась… мучает…

Увидев на тахте гитару, он попросил спеть ему. «Мне нелегко было петь в такую минуту, однако я взял гитару и запел:

Все пташки-канарейки так жалобно поют, А нам с тобой, мой милый, разлуку подают.

Разлука ты, разлука, чужая сторона, Никто нас не разлучит, одна сыра земля.

Подайте мне карету да сорок лошадей, Я сяду и поеду к разлучнице своей…»

В это время наверху Пуришкевич сказал:

— Ничего не понимаю… При чем здесь песни?

— Я тоже, — поддержал Дмитрий, — не могу уяснить, что там творится.

Если Распутин мертв, то не сошел же Феликс с ума, чтобы распевать над покойником дурацкие песни. А если Распутин жив, тогда для меня остается загадкой назначение цианистого калия… Ничего не поделаешь — надо сидеть и ждать.

Часы отмечали половину третьего. Юсупов уже стал бояться, что заговорщики, не выдержав напряжения, ворвутся в подвал.

— Я схожу посмотрю, что там у моей жены…

Капитан Сухотин держался молодцом, а доктор Лазоверт скис. Сначала он нервно мотался по комнатам, пересаживаясь из одного кресла в другое, потом осунулся и стал белым-белым.

— Господа, мне дурно, — сознался он. — Никогда не думал, что могу быть такой тряпкой. Стыжусь… простите меня…