Красное колесо. Узел II. Октябрь Шестнадцатого - Солженицын Александр Исаевич

(Только в самом сокрытьи сердца: а может – пошлёт бог и ещё поправится сын?…)

Роман горячо готовил свой доклад. А в канун, когда уже все цифры имел, а в доме пыхал самый угар приборки и готовки, никуда уже больше со своего верха не сходил, старому же лакею Илье велел обед принести к себе на веранду, как больше всего любил: бумаги с ломберного стола пока собрать, вот лакей с важностью трепыхнул крахмальной скатертью, вот несёт стекло, серебро, – нигде и ни с кем так хорошо не пообедаешь, как с собой наедине. Никем не подгоняемый, ни на какие беседы не отрываемый, весь во вкусе еды, есть время и повод припомнить подобные же вкусовые сочетания: в ресторане “Европейской”, в Баден-Бадене… Наедине можно и выпить рюмочку-две, даже с рюмкой перейти в спальню к большому зеркалу: “Ваше здоровье, господин депутат!” Русские потому гибнут, что пьют с горя, а надо пить – только с радости, и понемногу.

По спальне есть где пройтись под приятным шумком, она же – и зимний кабинет, она же и библиотека. Половина – книги Ирины, половина – Романа. У неё – в переплётах каких придётся; а все свои, несколько сот, Роман велел переплести в одинаковые чёрные, там Пушкин или Гоголь – стоят все как одно собрание сочинений, и золотом вытиснено на всех одинаково: на корешке – Р. Т., а спереди полностью: Р. Томчак. Сильное впечатление, штук шестьсот стоят книги одна в одну.

Да, в Пятой Государственной Думе его радикальная программа ошеломила бы всех. Самодержавие урезать – до игрушки почти. Во-вторых, административными методами довершить философскую работу гиганта Толстого: разгромить Церковь! Отнять у неё все капиталы, все земли, это имущество только дремлет и задерживает общий ход, – обратить церковь в придаток, там крестины, панихиды для желающих, и всё. В-третьих… Да ведь один всего не перевернёшь, надо создавать партию деловых людей, какой в России нет. Вот такая наша дремучая азиатская нерасчленённость, что главной деловой партии – и нет, а колотятся какие-то кадеты, чуть в сторону – уже социалисты.

Вошла Ирина в высоком фартуке, раскраснелая и счастливая:

– Ну, как у тебя дела? Ничего не надо?

– Дела прекрасно. Ты знаешь, я даже говорю: и хорошо, что грянула гроза, я проснулся! Я даже думаю, от этого совещания начать некоторое движение, сперва чисто-хозяйственное и только на Кубани, но потом оно… Поставить властям некоторые жёсткие условия. А поскольку мы их кормим – им придётся принять. Да ты-то обедала?

– Где там! Если в кухне в жаре стоишь, всё пробуешь… Завтра у нас будет, знаешь, не считая закусок, но со сладкими – десять блюд!

– Ну-у-у!

– Нельзя же опозориться. Такое событие. Да и твой дебют.

– А ещё что я думаю – насчёт автомобиля.

Знала она, горело у него, что в прошлом году ни за так, по автомобильной повинности, отобрали у него ролс-ройс, стоивший 18 тысяч, – и попал он к великому князю Николаю Николаевичу, переведенному на Кавказский фронт, а может быть и для генерала просто, не проверишь. Да эти годы Ирина умоляла Романа не заводить автомобиля, не дразнить людей.

– А теперь я думаю, если начнётся деятельность… Не поверить ли торговому дому Борей: продают только английские автомобили и будто с удостоверениями, освобождающими от реквизиции?

– Как хочешь, – улыбалась Ирина – тому, что он энергичен, каким она любила его, и хорош с нею. – Я, ты знаешь, всегда предпочту рысаков. Но тебе, если пойдёт, как ты думаешь, конечно скоро понадобится автомобиль.

– Ты прелесть, – поцеловал её в розовую горячую щеку.

– Я ещё приду с тобой посоветоваться, что надеть завтра.

– Приходи-приходи.

И умна Ирина. И предана. И молода. И красива. Для представительства, для показа, для путешествий – лучшей жены не придумать, – все любуются, все завидуют. Но до чего обманчива бывает эта показная красота – а чего-то, чего-то нет нутряного живого, задевающего, какое бывает и в дурнушке в затрёпанной юбке. И если б этим одним владела ты, голубушка, – не надо бы ни всех твоих мудростей, ни винчестера, ни Общества Четырнадцатого Года.

А вот общественная деятельность естественно потребует теперь многих отдельных от жены поездок.

Ирина же, после свидания с ласковым мужем ещё счастливее, спешила в ледник – как там поставили пирожные, и в погреб к соленьям, и снова на кухню. Давно она не была так полна обязательной, не самопридуманной деятельностью. В пансионе их всех учили готовить, ибо без этого нет хорошей жены. Но в экономии Томчаков делать что-то по кухне выглядело бы унизительно для её положения, и обидой для свекрови, и недоверием к прислуге: часто присутствуя, нельзя было не видеть, как все откладывают впрок себе и своим, а те поварихи замечали, что Ирина заметила. Так богатство лишало Ирину простой кухонной женской радости.