Княжий остров - Сергеев Юрий Васильевич

— Где они, еще не заявились? — спросил у Ирины, тряхнул головой, разгоняя остатки сна. Жалко, было упущенного тайменя, словно наяву вернулся с рыбалки.

— Нет еще, как себя чувствуете?

— Совсем хорошо… такой чудный сон сейчас видел, цветной… красоты поразительной сон, — он рассказал ей подробно.

— Рыбу ловить мелкую — означает горесть и разорение, видеть пруд и мелкую в нем рыбу — означает суету и хлопоты по домашним делам… Вы же пожелали ловить крупную рыбу — означает радость и прибыль, — растолковала его сон Ирина.

— Откуда вы это все знаете?

— Меня воспитывала бабушка… С раннего детства она таскала меня по полям, мы вместе собирали целебные травы и корешки, и она знала такую массу сказок, заговоров и молитв, что до сих пор осталась в моей памяти каким-то волшебным существом. Бабушка лечила молитвами и травами. Она и сейчас еще живет на Рязанщине, ей уже около ста лет, но еще бегает по лугам и собирает свои травы… У бабушки есть удивительное свойство всех мирить… всех лечить. Я с родителями потом жила в Ховрино под Москвой. В ноябре тридцать седьмого года я поступила в школу медицинских сестер имени Ганнушкина. Подготовка была очень серьезная, на уровне института: латынь, микробиология, все общеобразовательные предметы и все медицинские дисциплины. Строго спрашивали… Видимо, удалась я в бабушку Марию Самсоновну, после выпускных экзаменов в тридцать девятом году добровольцем ушла на финскую мирить и спасать. Ой! Что-то я разболталась, как на исповеди в церкви.

— И в церкви были? Вы же комсомолка?

— Да я молитвы с детства знаю все назубок… Дед Василь Васильевич каждый вечер усаживал всех за чтение старой библии на церковнославянском. В вере дед был очень строг, он читал, а мы слушали и повторяли следом. Дед же научил меня грамоте в шесть лет. Я на память псалмы читала почище любого дьячка… Дед был доволен, но в школе велел веру не выказывать, мол, ругать будут…

— И вы верите в Бога?

- Да как вам сказать, все перепуталось, изболелось… А как не верить, если на финской осталась живая и вы чудом меня спасли, что сбылись вещие сны, а снам я верю…

- Расскажите, если можно, — попросил Егор, оглядел понизу сквозь кусты пустынный лес и приготовился слушать, лежа на плащ-палатке, подперев голову рукой. Левую сторону груди пекло от ожога, саднили два пальца правой руки.

Ирина замялась, видимо, сны свои почитала делом сокровенным и необязательным для других, но с этим человеком ей было легко и просто. Перед ее глазами прошло столько мужиков на этих двух кровавых войнах, столько было бравых ухажеров и поклонников даже из высшего командного состава, но она всех шумно отвергала и сердцееды в страхе за свою карьеру отступались… Но этот, с первого раза, когда он подал руку, поднимая ее из смятой пшеницы, так посмотрел, что ее пронзила мысль-молния, долгожданная и вымученная: «Пра-апала ты, Ирина Александровна… Он!» Сейчас она терялась перед ним, разом исчезла наработанная военная циничность и грубость к надоедливым мужикам, к их необоримой кобелиности… Она перевернулась на спину на волглой, пахучей хвое, пробралась взором меж тесных крон сосен к голубому сияющему небу и заговорила, вспоминая яркий, вещий сон:

~ Меня с детства преследует медведь… Я уставала ночами убегать от него, слыша за спиной его тяжелое дыхание… Он никогда меня не догонял… я все время просыпалась от страха, иногда кричала. И вот я опять видела его, недавно… иду по опушке леса и вижу огромный дуб, а к нему тяжелой цепью прикован мой медведь. Сначала я испугалась, по детской привычке, но потом увидела, что он натянул цепь, ползёт ко мне и рычит, как плачет… но я ничего не могла для него сделать, помочь… Весь дуб обвит цепью ржавой… Я прошла рядом с медведем, а он тянется ко мне, скулит и стонет, как человек… я, не зная, как помочь, пошла дальше. Вдруг услышала звук оборванной цепи и почувствовала, что медведь бежит следом… но мне уже не было страшно… Я обрадовалась, что он на свободе, и проснулась…

— Это и есть сон вещий?

— Да, но это было чуть раньше, а позже в юности… Я сплю и вижу ржаное поле… желтое поле с полными тяжелыми колосьями. За полем налитая темью туча, черная и огромная… на фоне этого грозового неба и желтого поля, на горизонте поднимаются яркие красные всполохи… Воздух заряжен бедою… Я иду, поле тихое-тихое, все затаилось… я раздвигаю руками рожь и вижу узкую тропинку… иду по ней через поле, иду с целью; я знаю, что там развернулось большое сражение и я должна там быть и помочь… я не знаю, какой это век, что это за сражение, что за война… я только знаю, что должна там быть… И вдруг на этой тропиночке передо мной вырастает большая фигура монаха в черном одеянии и черном клобуке… на клобуке сияет золотой крест, такого же янтарно-желтого цвета, как эти огромные, удивительные колосья. Он кладет мне руку на плечо и говорит: «Куда ты идешь?» Я отвечаю: «Отец святой, я иду туда, где идет сражение, я должна быть там!» А он и говорит: «Возвращайся… придет время, когда станешь ты сестрой милосердия…» И исчез… Я проснулась… Егор украдкой взглядывал на возбужденное, раскрасневшееся лицо Ирины. Она говорила и смотрела вверх, на лоб выбились кудряшки волос, васильковые глаза слились с небесами, губы шевелились, текли слова, и весь ее облик вдруг показался Егору до боли родным и близким, она была беззащитна словно маленький ребенок. Большой и добрый ребенок в кирзовых прохудившихся сапогах и армейской одежде играл в войну… Невинное лицо, мил и приятен взгляд… Тело крупное, долгие ноги не знают куда себя деть, грудь курганит гимнастерку… Егор внимал рассказу в каком-то полусне, смотреть стеснялся на нее, вдруг прочитает в его глазах и мыслях все о ней. Подумать только. Какая тут любовь — война и кровь, какие тут желанья если есть охота. Но женственна она… таким полетом, глаза полны и ввысь устремлены. А она все говорила мягким детским голосом, сама дивясь этому потоку слов, и вдруг поймала себя на мысли, что с тревогой ожидает возвращения тех двоих, боится за них, но не хочет ее душа их скорого возвращения, словно спугнут они нечто важное и порушат ее общение с этим молчаливым, загадочным человеком. У нее все сильнее болела обожженная рука, удивительно, но соль не дала подняться коже пузырями, впитала всю влагу ожога, и только багровая краснота дергала сейчас руку и тревожила ее, мешая говорить. Воспоминания о бабушке и доме словно действительно вернули ее в детство, радостно и светло стало на душе, какой-то щенячий восторг перехватывал дыхание; трещала гимнастерка от налитых грудей, где колотилось большое сердце. «У вас с бабкой сердца с сахарную голову, всем даете лизнуть сладкого и не убывает», — говорил строгий дед. Так он журил за чрезмерное привечание нищенок и других бездомных людей, для коих всегда находился хлеб и соль в лихие голодные годы…