Архангел - Харрис Роберт

Суворин зажал трубку между подбородком и плечом. Он вытирал руки и думал. Он, собственно, не винил Бунина. Нужно по крайней мере четыре человека, чтобы пристойно вести наблюдение. Для безопасности — шесть.

— Я здесь. Сними его с дежурства.

— Сообщить об этом шефу?

— По-моему, не надо, а ты как считаешь? Нечего докладывать по два раза в день. А то он еще решит, что мы ничего не умеем. — Суворин облизнул губы и почувствовал на них пыль. — Почему ты сам-то не едешь домой, Виссарион? Встретимся завтра в моем кабинете в восемь утра.

— Вы что-нибудь обнаружили?

— Только то, что, когда люди говорят о «старых добрых временах», они несут околесицу.

Суворин прополоскал рот, сплюнул и вернулся к папкам.

Берию расстреляли, Поскребышева выпустили, Власик получил десять лет, Рапаву сослали на Колыму, Епишева отстранили от дел, расследование топталось на месте.

Особняк Берии прочистили от чердака до подвалаи ничего не нашли, кроме замурованных человеческих останков (женских), частично распавшихся под действием кислоты. В подвале у Берии были оборудованы собственные камеры. Дом опечатали. В 1956 году министерство иностранных дел обратилось в КГБ с вопросом, нет ли у них здания, которое можно было бы предложить для посольства недавно созданной Республике Тунис, и после короткого обследования посольству был предоставлен дом на Вспольном.

Власика впоследствии дважды допрашивали по поводу тетради, но это не добавило ничего нового. За Поскребышевым установили слежку, его телефонные разговоры прослушивались, ему посоветовали написать мемуары, и, когда он их написал, рукопись изъяли «на вечное хранение». В папке была подколота выписка из этой рукописи — на одной странице:

«Что происходило в уме этого несравненного гения в последний год жизни, когда ему стало ясно, что и он смертен, — я понятия не имею. Вполне возможно, что Иосиф Виссарионович поверял свои самые сокровенные мысли тетради, которая в последние месяцы его жизни, полной неустанного труда на благо своего народа и всего прогрессивного человечества, постоянно находилась при нем. Следует надеяться, что этот замечательный документ, являющийся, по всей вероятности, квинтэссенцией мудрости этого ведущего теоретика марксизма-ленинизма, будет когда-нибудь обнаружен и опубликован на благо...»

Суворин зевнул, закрыл папку и отложил ее в сторону; взял другую. Это оказались еженедельные доносы стукача по фамилии Абидов, которому поручено было не спускать глаз с заключенного Рапавы во время его пребывания на урановом руднике в Бутыгычаге. В размноженных под копирку размазанных строчках не было ничего интересного. Записи неожиданно обрывались лаконичной пометкой лагерного начальства, сообщавшего о смерти Абидова от ножевого ранения и переводе Рапавы на лесоповальные работы.

Новые папки, новые стукачи — и снова ничего. Бумаги, разрешающие освободить Рапаву по истечении срока, проверенные специальной комиссией Второго Главного управления, — все в порядке, печать поставлена, разрешено освободить. Вернувшемуся из заключения предоставлена соответствующая работа — в железнодорожном депо Ленинградского вокзала; осведомитель КГБ на месте — мастер Антипин. Вернувшемуся из заключения предоставлено жилье в недавно отстроенном комплексе «Победа революции»; осведомитель на месте — управдом. Новые доносы. Ничего. Дело заново рассмотрено и переведено в раздел «Разбазаривание государственных средств». Это 1975 год. В папке ничего нового вплоть до 1983 года, когда личность Рапавы вновь прошла проверку по требованию заместителя начальника Пятого управления (по идеологическим диверсиям).

Так, так...

Суворин затянулся трубкой, пососал ее, почесал мундштуком лоб и принялся опять листать папки. Сколько этому типу лет? Рапава, Рапава, Рапава... вот: Папу Герасимович Рапава, род. 9/9/27.

Значит, ему за семьдесят — старик. Но не такой уж и древний. Не настолько древний, чтобы быть непременно покойником, хотя средний срок жизни мужчин в стране — пятьдесят восемь лет (и этот показатель к тому же понижается), ниже, чем в сталинское время.

Суворин вернулся к донесению за 1983 год и пробежал его глазами. В нем не было ничего нового. О, этот Рапава держал рот на замке — ни слова за тридцать лет. Только дойдя до конца документа и увидев рекомендацию прекратить дело, а также фамилию офицера, утвердившего эту рекомендацию, Суворин подскочил на стуле.