Ветер с севера - Вилар Симона

Теперь Пипина заговорила куда более взволнованно. Рука ее с силой рванула распятие.

– Кто сказал, что можно положиться на слово язычника? Этот человек был или безумцем, или злодеем. Байе заплатил реками крови за свою доверчивость. О, мы не успели восстановить стены, так как урожай был сожжен, все силы ушли на то, чтобы хоть как-то подготовиться к зиме. А потом пришло страшное Рождество.

Она судорожно всхлипнула.

– Зимой в городе началось поветрие, болезнь косила детей. Я сидела с сыном и дочерью, когда вдруг загремел набат. Эд уже поправлялся, он сразу же кинулся к окну, Эмма же… Ее счастье – девочка была в горячке и не помнит ужасов того дня. Я видела, как они врывались в город через пролом в стене, как рубили людей, словно свиные туши, огромными секирами, как с хохотом швыряли факелы в кровли домов… Стон, крики, удары набата летели со всех сторон. Я видела, как варвары выбрасывали детей из окон, как вспарывали животы монахам, как толпами насиловали женщин, а затем поджигали на них одежду, смеясь до упаду. И в довершение всего я увидела самого Ролло Пешехода, это сатанинское отродье, который, оскалившись, расхаживал среди дымящихся руин, неся на острие меча отрубленную голову моего супруга…

Потом я потеряла сознание, а когда очнулась, то уже была пленницей дьявола. Я стала его жертвой, его игрушкой. Своими окровавленными руками он надевал мне на шею золотые побрякушки, сажал меня рядом с собой за пиршественный стол, заставлял глотать вино. Я ничего не знала о детях, думала – они оба погибли. Но позднее одна из монахинь, которую викинги оставили в живых, поведала, что Эмму спасли, спрятав среди руин монастыря… Эда же пронзили копьем. Все это сделал бес по имени Ролло. И все же высшая справедливость существует. Его настигла кара, не лгите мне, что он жив! Я сама видела его тело, пригвожденное к ложу его же мечом. Я видела его обезумевшие от ужаса глаза и кровавую пену, пузырящуюся на синих губах. Этот человек мертв! Трижды мертв! Это так же истинно, как христианская вера!

В голосе женщины слышалась нескрываемая боль. Она почти кричала. Слушатели хмуро молчали, не смея перечить, хотя многие среди них знали, что викинг Ролло и сейчас властвует над Нормандией, воюя из-за нее как с франками, так и с соотечественниками, потому что считает эти земли своими. Но Пипине Анжуйской никто не смел об этом сказать, и Эмма с монахинями с трудом увели под сень старой башни взволнованную мать.

Какое-то время за столом стояла тишина. Дурачок Ремигий, весь перепачканный бараньим салом, безмятежно спал, напившись сладкой наливки. Маленький брат Тилпин со вздохом изрек:

– Да, видимо, велики грехи франков, если Господь решил всей мощью своею обрушиться на сей народ, ибо Он оставляет своих чад лишь тогда, когда они отклоняются от истинного пути, воюют меж собой, алчут богатств, забывая о смирении и покаянии.

Он выразительно покосился на сидевших вблизи Фулька и Ирминона, но те в задумчивости даже не заметили укоризн маленького монаха. И тогда отец Тилпин закончил свою мысль:

– Божьей каре нельзя противостоять, ей можно только подчиниться и смиренно, в молитве и самоуничижении, ожидать, когда небо сменит гнев на милость. Лишь тогда этот бич, эта чума, одновременно пагубная и очищающая, рассеется.

Фульк повел рыжей бровью в его сторону. Потом тряхнул головой, зазвенел украшениями в косах, словно отгоняя мрачные мысли.

– К дьяволу! Сегодня все же праздник, а грустить сподручнее в будни.

И сейчас же провозгласил здравицу во славу Господа, святого Гилария и герцога Нейстрийского Роберта.

Ги увидел Эмму уже в кругу молодежи, славившей королеву мая. Их смех развеселил девушку, и она, взяв у белокурой подруги колокольчик, снова повела за собой хоровод.

Далее веселье уже ничто не сдерживало. Слышались песни, крики, пьяный хохот. Праздничный задор охватил и воинов, и монахов. Они соревновались в метании копья и молота, прыгали в длину или устраивали бои на длинных, в рост человека, палках. Зрители подзадоривали бойцов неистовыми криками. К удивлению палатинов Фулька, здоровенные монахи Гилария-в-лесу ничуть не уступали им в ловкости и силе. Даже Фульк, который тоже вступил в единоборство, опешил, когда в бою на палицах его стал одолевать монах Серваций. Преподобный Ирминон много хохотал, глядя на поднимающегося с земли оглушенного ударом по шлему графа.

Вскоре толпа окружила майский шест, на который по-кошачьи вскарабкался худышка брат Авель и подвесил там главный приз – медную, но крытую позолотой чеканную гривну с подвесками в виде дубовых листьев. Это было женское украшение, и предполагалось, что победитель преподнесет его избраннице, получив взамен поцелуй. Эмма, стоявшая в окружении подруг, с улыбкой смотрела, как стараются сбить подвешенное украшение стрелами воины и поселяне. Здесь сомнений не могло быть – именно ей достанется эта награда. Обладавшая столь яркой красотой, Эмма неумолимо приковывала к себе мужские взгляды, выделяясь среди других женщин, как шлифованный алмаз среди речной гальки. Неудивительно, что соревнующиеся, накладывая стрелу на тетиву, всякий раз поглядывали в ее сторону, и девушка не жалела для каждого из них ободряющей улыбки. Но даже она закусила губу, когда взялся за лук брат Серваций. Прекрасный стрелок, он ни разу не возвращался с охоты без лани на плече или связки диких куропаток у пояса. И если Серваций отхватит приз, то уж непременно повергнет его к ногам своей обожаемой толстухи Тетсинды. Однако раздался сухой щелчок спущенной тетивы, свист стрелы – и приз, хоть и задетый стрелой, остался висеть на верхушке шеста.