Ветер с севера - Вилар Симона

Тетсинда вышла и вскоре вернулась вновь, неся глубокую миску.

– Молоко, – улыбаясь сказала она, – парное, теплое.

Эмма наблюдала, как она разбивает в миску яйцо, другое, потом кладет немного меда, а затем из тыквенной бутыли темной струйкой льет вино. Вино было отличным, даже со своего ложа девушка слышала его терпкий сладковатый запах, она закрыла глаза, но желудок ее терзал настойчивый спазм. Разум был угнетен и подавлен, но стремившееся к выздоровлению тело требовало подкрепления.

Тетсинда, постукивая деревянной ложкой, долго взбивала приготовленную смесь, присев на край ложа.

– Ты только погляди, какое чудо, – сладко приговаривала она. – Какой аромат, и пена будто цветок – розово-желтая…

– Я не буду этого пить, – упорно повторила Эмма. – Я хочу умереть… – Она недоговорила, и голос ее задрожал.

– Это грех, – вновь повторила Тетсинда, в ее голосе теперь слышались нетерпеливые нотки.

– Бог простит, его милосердие беспредельно.

– При чем здесь Бог?! – Теперь Тетсинда говорила громко и сердито. – Если у тебя достает сил упрямиться, значит, найдутся и для того, чтобы жить. Я, что ли, избежала этого?.. И Сервация, и сына моего убили на моих глазах, а со мной сделали что хотели. И другие женщины… Уж коли ты до сих пор не умерла, значит, тебе суждено жить. Забудь все, время – лучший врачеватель.

– Нет, оставь меня.

Тетсинда прищурилась.

– Если не будешь есть, я насильно волью это в тебя! Тебе придется жить, Птичка, иначе этот волчонок Атли убьет моего сына. Так он сказал. А он не лжет.

Эмма покосилась на спящего на лавке мальчугана и вспомнила, как убили его брата-близнеца. Выхода не было, вздохнув, она потянулась к миске.

– Вот и умница, благослови тебя Христос, – сразу оттаяла Тетсинда. – Тебе еще повезло, что ты приглянулась этому Атли. Он даже запретил своим норманнам подниматься сюда. Все, что необходимо, приносит сам – и еду, и свечи. А я сама видела – когда кому-то из этих разбойников приспичит, хватают любую и тут же, как сучку, валят ее при всех… Так что не гневи его, будь послушна. Подружка твоя Сезинанда – умница. Ее один бородатый язычник заприметил, так она, чтоб не достаться сразу десятерым, так и ластится к нему, так и льнет… Что поделаешь, девочка, у каждого свой крест, и как бы ни было тяжко, приходится его нести.

Эмма в изнеможении откинулась на подушки. Тетсинда вытерла ей губы и сама допила остаток смеси. Потом расположилась у ложа на расстеленных шкурах, и вскоре девушка услышала ее негромкий храп. Не мигая, она глядела на одиноко мерцавший огонек свечи. Не было мыслей, не было желаний, в этом мире существовала только боль. Слезы давно иссякли, и горе сухо жгло глаза. Ее заставляли жить, но зачем? Чтобы стать игрушкой в руках жестокого мальчишки-норманна? Эмма в глубине души позавидовала спокойно спящей Тетсинде. Ей сохранили сына, и она готова была выносить и дальше унижения, издевательство, рабство. Эмма же не могла вообразить, за что ей уцепиться, чтобы удержаться на плаву, наполнить свои дни и жить дальше, заново учась радоваться. Она чувствовала, что в горле тяжелым комом стоят непролившиеся слезы. Заплачь она – наверное, стало бы легче, но боль разрасталась в ней, не находя выхода в слезах. Сухими глазами она глядела, как колышется пламя свечи, как оплывает воск. В окно доносилось свежее дыхание майской ночи, в тростниковой кровле шуршали мыши, из темноты долетал крик совы, вылетевшей на охоту. Сено подстилки одурманивающе пахло. Эмма не заметила, как уснула.

С этого дня она начала поправляться. Но выздоровление не коснулось ее души и сердца. Молчаливая, замкнутая, сосредоточенная, она целые дни проводила в постели, уставившись в одну точку. Тетсинда порой отчаивалась, глядя на нее, и недоумевала.

– Все прошло, все уже позади, – твердила женщина, не понимая, как этого не сознает Эмма. Ведь над ней больше не издеваются, она выздоравливает, к ней так хорошо относятся. А этот Атли – воистину, будь он христианином, его можно было бы и полюбить, пусть он и не бог весть какой красавец. Что еще вбила себе в голову девушка, если каждый раз, как он приходит, она отворачивается к стене или зарывается с головой в одеяло? Другой бы уже давно сволок ее с постели и заставил делать что угодно – небось и сапоги бы пришлось снимать с господина, и рубаху ему чинить, и ночные сосуды за ним выносить, да еще и ублажать по ночам. А Эмма глядит на него, словно это сам Антихрист или, в лучшем случае, вовсе не глядит. Нет, эту рыжую гордячку чересчур балует ее ангел-хранитель. Вон, взглянуть только на остальных: согнали, как скот, в тесный угол, где все вместе и едят, и нужду справляют, и спят. А Эмма возлежит, как царица Савская, на мехах и таращит глаза в потолок, ровно узрела там царствие небесное! Ох, прогневит она когда-нибудь этого Атли, выгонит он ее в общее людское стадо, а тогда и ей, Тетсинде, придется идти туда же с мальчонкой.