Искра жизни - Ремарк Эрих Мария

– Равняйсь! Смирно!

Пение оборвалось. На плацу появился комендант лагеря. Вебер тихо доложил ему обстановку:

– Я вот тут прочел подопечным маленькую проповедь и добавил им часок сверхурочно каждый день.

Нойбауэра все это не слишком заинтересовало. Он нюхал воздух и встревоженно поглядывал в ночное небо.

– Как вы думаете, эти сволочи ночью не прилетят?

Вебер ухмыльнулся.

– Если верить радио, мы девяносто процентов из них сбили.

Нойбауэру шутка не понравилась. «Этому тоже терять нечего, – подумал он. – Еще один Диц, только поменьше. Наемник, больше ничего».

– Так не держите людей, если вы уже закончили, – приказал он с внезапным раздражением.

– Разойдись!

Арестанты отделениями стали расходиться по баракам. Своих раненых и мертвых они забирали с собой. О мертвых надо было сообщить, занести в списки, только после этого их отправляли в крематорий. Вернер, Мюнцер и Гольдштейн подняли Шеллера на руки. Лицо его заострилось, как у гнома. Судя по всему, до утра он не дотянет. Гольдштейну на уроке топографии кто-то заехал по носу. Теперь, когда они шагали к бараку, пошла кровь. В тусклом свете фонарей она темной струйкой стекала по подбородку.

Они свернули в проулок, что вел к бараку. Ветер, дувший из города, к ночи усилился и, едва они завернули за угол, встретил их мощным порывом. Он принес с собой дым горящего города. Лица арестантов разом просветлели.

– Чуете? – спросил Вернер.

– Ага! – Мюнцер поднял голову.

Гольдштейн чувствовал только сладковатый привкус крови на губах. Он сплюнул и попытался вобрать в себя дым раскрытым ртом.

– Чадит так, будто уже здесь пожар…

– Точно.

Дым можно было даже разглядеть. Легким, белесым туманом он поднимался из долины вверх по улицам и постепенно густой пеленой расползался между бараками. В первую секунду Вернеру показалось чудным, даже невероятным, что дым беспрепятственно проникает за колючую проволоку – от этого лагерь словно бы сразу стал не таким закрытым, не таким недоступным для остального мира.

Они шли вниз по проулку. Шли сквозь дым. Шаг их становился все тверже, плечи расправлялись. Они несли Шеллера очень бережно.

Гольдштейн склонился над товарищем.

– Да понюхай ты! Ты понюхай только! – заклинал он тихо и умоляюще, глядя в заострившееся лицо.

Но Шеллер давно уже был без сознания.

В бараке стояли темень и вонь. Свет по вечерам давно уже отключали.

– Пятьсот девятый! – шепотом позвал Бергер. – Ломан хочет с тобой поговорить…

– Что, уже?

– Да вроде нет.

По узкому проходу пятьсот девятый протиснулся к дощатому отсеку нар, над которыми угадывался черный прямоугольник окна.

– Ломан?

В ответ что-то зашуршало.

– Бергер с тобой? – спросил Ломан.

– Нет.

– Приведи его.

– Зачем?

– Приведи.

Пятьсот девятый потащился обратно, сопровождаемый проклятиями и руганью. Шагать приходилось прямо по телам тех, кто спал в проходе. Кто-то со зла зубами вцепился ему в лодыжку. Лишь после нескольких чувствительных ударов по голове зубы разжались.

Через несколько минут они с Бергером вернулись.

– Мы пришли. Чего тебе надо?

– Вот. – Ломан протянул руку.

– Что? – спросил пятьсот девятый.

– Подставь руку. Только горстью. Аккуратно. – Пятьсот девятый почувствовал у себя на ладони тощий кулачок Ломана. Кожа была сухая, как у ящерицы. Кулачок медленно разжался. В ладонь пятьсот девятому упало что-то маленькое, но увесистое.

– Взял?

– Ну. А что это? Неужто…

– Ага! – прошептал Ломан. – Мой зуб.

– Как? – Бергер протиснулся поближе. – Кто тебе его вырвал?

Ломан захихикал. Это было тихое, почти беззвучное хихиканье – пожалуй, так смеются призраки.

– Я!

– Ты? Но как?

Чувствовалось, что умирающий Ломан доволен и впрямь до смерти. В голосе его слышались мальчишеская гордость и глубокое умиротворение.

– Гвоздь. Два часа работы. Маленький железный гвоздик. Нашел – и выковырял зуб.

– Где гвоздь?

Ломан пощупал рукой подле себя и протянул гвоздь Бергеру. Тот поднес его к глазам, повернулся к окну, потом ощупал.

– Ржавчина и грязь. Кровь была?

Ломан снова захихикал.

– Бергер, – сказал он, – мне кажется, маленькое заражение крови я себе позволить могу.

– Погоди. – Бергер пошарил в карманах. – Спичка есть у кого-нибудь?

Спичка в зоне – это драгоценность.

– У меня нет, – сказал пятьсот девятый.

– Держи, – раздалось откуда-то со среднего яруса.

Бергер чиркнул, спичка зажглась. Предварительно и он, и пятьсот девятый зажмурили глаза, чтобы их не ослепило. Так они выиграли несколько секунд света.

– Открой рот, – приказал Бергер.

Ломан смотрел на него со снисходительным изумлением.

– Не смеши людей, – прошептал он. – Лучше продайте золото.

– Открывай рот.

По лицу Ломана скользнуло нечто, что при желании можно было принять за улыбку.

– Оставь меня в покое. Приятно было еще разок увидеть вас при свете.

– Погоди, я смажу йодом. Сейчас схожу за склянкой. Бергер передал пятьсот девятому горящую спичку и пополз к своему лежаку.

– Туши свет! – рявкнул кто-то.

– Не возникай, – осадил его тот, который дал спичку.

– Туши, тебе говорят! – зашипел другой голос. – Хочешь, чтобы часовые пальнули?

Пятьсот девятый склонился ниже, загородив пламя своим скрюченным телом. Арестант со среднего яруса одеялом прикрыл огонек со стороны окна, а пятьсот девятый с другой стороны полой робы. Ясные глаза Ломана смотрели прямо на него. Слишком ясный взгляд. Пятьсот девятый посмотрел, сколько еще осталось гореть спичке, потом на Ломана и подумал, что знает Ломана семь лет, а сейчас вот в последний раз видит его живым. Слишком много видел он таких лиц, чтобы этого не понимать.

Он почувствовал обжигающий жар огонька на кончиках пальцев, но решил не гасить спичку, покуда сможет терпеть. Услышал, как возвращается Бергер. Потом вдруг навалилась тьма, будто он ослеп.

– Еще одна есть? – спросил он у хозяина спичек.

– Держи, – протянул тот. – Это последняя.

«Последняя, – мелькнуло в голове у пятьсот девятого. – Пятнадцать секунд света. Пятнадцать секунд света ценою в сорок пять лет жизни человеческого существа, которое пока что зовется Ломаном. Последние пятнадцать секунд».

Маленький, дрожащий блик.

– Туши свет, гад! Да задуйте вы у него спичку!

– Заткнись, идиот! Ни одна собака ничего не увидит!

Пятьсот девятый поднес спичку еще ближе. Бергер стоял рядом наготове со склянкой йода в руке.

– Открывай…

Он осекся. Он теперь тоже увидел лицо Ломана. Не было нужды ходить за йодом. Да он и пошел-то так, скорее для виду, чтобы хоть что-то предпринять. Он медленно опустил пузырек в карман. Ломан смотрел на него спокойно, не мигая. Пятьсот девятый отвел глаза. Он раскрыл ладонь – на ней блеснул маленький золотой комочек. Он снова взглянул на Ломана. Но пламя опять уже покусывало пальцы. Чья-то тень метнулась сбоку и ударила его по руке. Свет погас.

– Спокойной ночи, Ломан, – сказал пятьсот девятый.

– Я попозже еще загляну, – пообещал Бергер.

– Бросьте, – прошептал Ломан. – Теперь уже все просто.

– Может, мы найдем еще пару спичек.

Ломан ничего не ответил.

Пятьсот девятый по-прежнему ощущал в руке твердую тяжесть золотой коронки.

– Выйдем-ка, – шепнул он Бергеру. – Лучше обсудить это на улице. Там никто нас не подслушает.

Они ощупью добрались до двери и вышли за ту стену барака, что была сейчас защищена от ветра. В городе соблюдалось затемнение, большинство пожаров успели погасить. И только колокольня церкви Святой Катарины пылала в ночи, словно гигантский факел. Башня древняя, в ней полно сухих деревянных перекрытий. Пожарные шланги тут совершено бессильны, надо просто дать огню выгореть, и все дела. Они присели.

– Что делать будем? – спросил пятьсот девятый.

Бергер потер воспаленные веки.

– Если коронка зарегистрирована в канцелярии, дело хана. Они проведут расследование и пару-тройку из барака вздернут, меня первого.

– Он же сказал, что коронка не зарегистрирована. Когда он сюда попал, учета коронок еще не было. Он ведь уже семь лет в лагере. Золотые зубы тогда просто выбивали, но не записывали. Регистрацию потом ввели.

– Ты точно помнишь?

Пятьсот девятый только пожал плечами. Они помолчали.

– Конечно, еще не поздно сказать все как есть и сдать коронку. Или вставить ему ее обратно, когда умрет, – раздумывал вслух пятьсот девятый. Пальцы его крепко сжали тяжелый комочек. – Хочешь, сделаем так?

Бергер мотнул головой. Золото – это жизнь, по крайней мере несколько дней жизни. Оба прекрасно знали, что теперь, раз уж коронка у них, они никому ее не сдадут.

– В конце концов, он ведь мог и сам давным-давно этот зуб выковырять и продать, – заметил пятьсот девятый.

Бергер посмотрел на него.