Джен Эйр - Бронте Шарлотта

• Любовь, какую ни один,
• Быть может, человек
• Из сердца пламенных глубин
• Не исторгал вовек, —

• Примчалась бурною волной
• И кровь мою зажгла,
• И жизни солнечный прибой
• Мне в душу пролила.

• Ее приход надеждой был,
• И горем был уход.
• Чуть запоздает — свет не мил,
• И в бедном сердце — лед.

• Душою жадной и слепой
• Я рвался к небесам —
• Любимым быть любовью той,
• Какой любил я сам.

• Но, наши жизни разделив.
• Пустыня пролегла —
• Как бурный штормовой прилив,
• Безжалостна и зла.

• Она коварна, как тропа
• В глуши, в разбойный час;
• Закон и Злоба, Власть, Толпа
• Разъединяли нас.

• Сквозь тьму преград, сквозь мрак обид,
• Зловещих снов, скорбей,
• Сквозь все, что мучит и грозит,
• Я устремлялся к ней.

• И радуга легка, светла,
• Дождя и света дочь,
• Как в полусне, меня вела,
• Пресветлая, сквозь ночь.

• На облаках смятенной тьмы
• Торжественный рассвет,
• И нет тревог, хоть бьемся мы
• В кольце нещадных бед.

• Тревоги нет. О светлый миг!
• Все, что я смел с пути,
• Примчись на крыльях вихревых
• И мщенья возвести!

• Поставь, Закон, свой эшафот,
• Низвергни, Злоба, в прах!
• О власть, где твой жестокий гнет? —
• Мне уж неведом страх.

• Мне руку милая дала
• В залог священных уз,
• Две жизни клятвою сплела —
• И нерушим союз.

• Она клялась мне быть женой,
• И поцелуй пресек
• Ей путь иной: она со мной
• На жизнь, на смерть — навек.

• О, наконец вслед за мечтой
• Взлетел я к небесам:
• Блажей, любим любовью той,
• Какой люблю я сам.^[32]

Едва закончив, мистер Рочестер встал и подошел ко мне; меня смутило его взволнованное лицо и блестящий соколиный взгляд, нежность и страсть в каждой черте. Я растерялась, затем овладела собой. Нет, я не желала ни идиллических сцен, ни пылких объяснений, а тут мне угрожало и то и другое. Я должна была приготовить оружие защиты. Я отточила свой язычок, и когда он подошел ко мне, спросила задорно, на ком он собственно собирается жениться.

Что за странный вопрос задает ему его любимая Джен?

Ничуть не странный, наоборот, совершенно естественный и необходимый. Ведь он только что пел о том, что его любимая должна умереть вместе с ним. Так что же он хочет сказать этой чисто языческой идеей? Я отнюдь не собираюсь умирать вместе с ним, пусть не надеется.

О, единственно о чем он просит, чего он жаждет, это чтобы я любила его живого. Смерть не для таких, как я.

Вот еще! Я так же умру, как и он, когда настанет мой час, но я собираюсь ждать этого часа, а не спешить ему навстречу.

Прощу ли я ему это эгоистическое желание и не докажу ли свое прощение примиряющим поцелуем?

Нет уж, увольте!

Тут я услышала, как он назвал меня «злой девчонкой» и затем добавил:

— Другая женщина растаяла бы, если бы в ее честь были спеты такие стансы.

Я уверила его, что я от природы сурова и черства и у него будет полная возможность в этом убедиться. Да и вообще я собираюсь показать ему за этот месяц целый ряд неприятных черт моего характера. Пусть знает, какой выбор он сделал, пока еще не все потеряно.

Не собираюсь ли я успокоиться и поговорить разумно?

Успокоиться я могу, что же касается разумности, то я льщу себя надеждой, что говорю разумно.

Он негодовал, ворчал и чертыхался. «Очень хорошо, — решила я, — злись и негодуй, сколько хочешь, но я уверена, что в отношении тебя это самая правильная линия поведения, лучше не придумаешь. Я люблю тебя сильней, чем могу сказать, но я не собираюсь разводить сентименты, а своей колючей трезвостью я и тебя удержу на краю пропасти. Я сохраню то расстояние между тобой и мной, которое необходимо для нашего общего блага».

Мало-помалу я довела его до сильного раздражения. Когда он, наконец, рассердившись, отошел на другой конец комнаты, я встала и, сказав: «Желаю вам доброй ночи, сэр», — как обычно, спокойно и почтительно, выскользнула через боковую дверь и тихонько улизнула.

Так я держала себя с ним в течение всего критического месяца, остававшегося до свадьбы, и достигла наилучших результатов. Правда, мистер Рочестер был все время сердит и недоволен, но в общем я видела, что это его скорее развлекает и что овечья покорность и голубиное воркованье больше поддерживали бы в нем деспотизм, но меньше импонировали бы его трезвому уму и здравым чувствам и даже, пожалуй, меньше пришлись бы ему по вкусу.