Мантисса - Фаулз Джон

Он наклоняется и целует ее обнаженное плечо.

– У меня не осталось к вам ни малейшего чувства любви или привязанности. Я просто слишком устала, чтобы обращать на все это внимание. Этот долбаный перелет был ужасно утомителен. Меня укачало.

Он опять целует ее плечо.

– А вы совершенно не сочувствуете моим чувствам.

Он снимает резиновую подстилку. Она бросает беглый взгляд на его колени и отворачивается.

– Вы порой бываете невыразимо вульгарны.

Он пытается прикрыть ее ладонью свою невыразимую вульгарность, но она вырывается и, скрестив руки на груди, устремляет взор на обитую мягкой тканью стену.

– Нечего думать, что я не заметила эту ухмылочку на вашем лице, когда говорила о своей девической скромности. И все из-за того, что я когда-то пару раз позволила себе расслабиться в вашем присутствии. Полагаю, вы думаете, что это не только непоследовательно, но и глупо. То, что я время от времени совершенно по-человечески позволяю себе поступать вопреки собственному, повсеместно сложившемуся образу.

Он молча изучает ее профиль, потом начинает потихоньку стягивать белую бретельку туники с восхитительно округлого золотистого плеча. Но она резко прижимает локоть к боку, как только появляется угроза, что верх туники вот-вот соскользнет.

– И чтоб вы не подумали, какой вы замечательный соблазнитель, я, пожалуй, напомню вам, что вы вовсе не один такой на свете. С меня снимали одежды гении – чуткие и нежные. И я не позволю себе увлечься сочинителем жалких эротических поделок.

Он убирает руку. Воцаряется молчание. Немного погодя, все еще устремив взгляд на стену, она дает бретельке, упавшей с плеча, соскользнуть с локтя.

Молчание все длится. Она не сводит взгляда со стены.

– Я же не говорила, чтобы вы убрали руку.

Он снова обнимает ее за плечи.

– Хотя, конечно, мне абсолютно наплевать. В глубине души.

Он очень бережно начинает играть шелком туники там, где кое-что мешает шелку соскользнуть к ней на колени.

– Вы думаете, я ничего в мужчинах не понимаю. Должна вам сообщить, что мой самый первый любовник… да у него в ногте мизинца на ноге было больше сексуальности, чем у вас во всем вашем занудном теле! Или было бы, если бы у него был на ноге мизинец. Он не стал бы спокойно разглядывать груди Мисс Греции-тысяча девятьсот восемьдесят два! – Помолчав, она добавляет: – Тысяча девятьсот восемьдесят два – до новой эры, разумеется.

Он повыше приподнимает руку, тогда как другая – та, что обнимает ее плечи, сползает к обнаженной теперь талии, и притягивает ее чуть ближе к себе. Наклоняется, пытаясь поцеловать ее в щеку, но напрасно. Она отворачивается.

– И он не страдал преобразованно-инфантильным комплексом голливога35. – Он откашливается. – Беру эти слова обратно. Во всяком случае, у него не было типично мужской псевдоинтеллектуальной женофобской уверенности, что траханье чернокожих медсестер свидетельствует о либеральных взглядах.

Молчание. Она наблюдает за действиями его правой руки.

– Пожалуй, надо мне вам о нем рассказать. Просто чтобы поставить вас на место. – Она с минуту продолжает за ним наблюдать. – Ну, это всего лишь непроизвольная реакция. Такого результата я могу добиться и собственными руками. – Она презрительно фыркает. – И мне довольно часто приходится это делать – ведь все вы, в большинстве своем, невежественны и ничего не умеете. – Рука его останавливается. Она раздраженно вздыхает: – Ох, Боже Ты мой! Да продолжайте же! Раз уж начали! – Он продолжает. – Не понимаю, отчего это мужчины так высоко ценят все это. На самом деле это вовсе не так уж увлекательно, как вы все с таким вожделением воображаете. Это всего лишь биологический механизм выживания. Способствующий выкармливанию. – Минуты две спустя она снова вздыхает и откидывается назад, опираясь на локти. – Честное слово. Вы все равно как лабораторные крысы. Чуть на кнопку нажмешь – и бегут со всех ног. – Она подвигается на кровати, опускаясь чуть ниже, но все еще опирается на локти. – Грызут и кусают. Кусают и грызут. – Молчание. Вдруг она садится и отталкивает его прочь. – Нечего все это делать, пока вы не развязали мой пояс. Все равно это только отвлекающий маневр с вашей стороны. Что вам сейчас и правда необходимо, так это ведро холодной воды. – Она шлепает его по руке. – Прекратите. Это очень хитрый узел. Если хотите в порядке исключения сделать что-нибудь полезное, лучше пойдите и закройте дверь. И раз вы уже встали, выключите по дороге свет.

Он идет к двери и закрывает ее, отгораживаясь от непроницаемой ночной тьмы, что за нею стоит. Она тоже стоит у кровати, повернув к нему обнаженную спину, обе руки – у бока, развязывают шафрановый пояс. Но, не успев сбросить тунику на пол, она оборачивается к нему, глядит через плечо:

– Будьте любезны! Мы и так слишком долго занимались вуаеризмом36 в этой отвратительной палате!

Он нажимает кнопку выключателя у двери. Белый плафон над кроватью гаснет, но другой – над самой дверью, видимо контролируемый снаружи, – по-прежнему светится. Не очень ярко, словно лунный свет в летнюю ночь.

Он извиняющимся жестом разводит ладони.

– Подлец! Вы сами это придумали. – Он поднимает руки, отрицая свою вину. – Нет, сами!

Раньше об этом никаких упоминаний не было. – Тянется долгий миг: она пригвождает его к месту обвиняющим взглядом, потом поворачивается спиной и перешагивает через соскользнувшую на пол тунику. И вот уже стоит к нему лицом, держа свое одеяние перед собой, словно натурщица викторианских времен.

– На самом-то деле вы ведь опять напрашиваетесь. Единственная удавшаяся вам строка была та, где доктор говорит, что из вас надо сделать чучело и выставить в музее.

В сумеречном свете она ищет, куда бы повесить тунику; потом огибает изножье кровати и направляется в дальний угол, к часам с кукушкой. Там она вешает тунику на выступающую из-под угла крышки голову серны. Не глядя на него, возвращается к кровати, взбивает подушки и садится посредине, скрестив на груди руки. Он делает движение, пытаясь сесть рядом.

– Вот уж нет. Можете взять себе стул, на него и сядете. – Указывает на ковер футах в десяти от кровати. – И попробуйте раз в жизни послушать, что вам другие говорят.

Он приносит стул и садится, где указано, скрестив, как и она, руки на груди. Дева с греческой прической, сидящая на кровати, разглядывает его с неприкрытым подозрением и неприязнью; потом роняет взгляд на нижнюю часть его тела и сразу же с презрением переводит глаза на светящийся над дверью плафон. В воцарившейся тишине он не сводит глаз с ее обнаженного тела. Открывшееся во всей своей прелести, это тело не позволяет от себя оторваться – в любом смысле этого слова. Каким-то странным образом оно, в одно и то же время, выглядит и девственно-скромным и зовущим, классическим и современным, уникальным и подобным Еве, добрым и безжалостным, существующим в настоящем и в прошлом, реальным и пригрезившимся, нежным…

Она бросает на него яростный взгляд.

– Ради всего святого, перестаньте смотреть на меня точно пес, ожидающий, когда же ему бросят кость! – Он опускает глаза. – В отличие от вас, я привыкла думать, прежде чем приняться за рассказ. – Он наклоняет голову, выражая согласие. – Лучше отнеситесь к этому как к консультации с научным руководителем. И не только по поводу сексуального высокомерия. А о том, как просто и быстро подойти к делу, без того чтобы бесконечно ходить вокруг да около. Как некоторые мои знакомые.

Снова наступает молчание, потом она начинает рассказ:

– Если хотите знать, это случилось у меня на родине. Мне было всего шестнадцать. Было такое местечко, вроде альпийского луга, обрамленного густым подлеском, куда я любила ходить одна позагорать. Моя любимая тетушка – по правде говоря, я была для нее больше дочерью, чем племянницей, – всегда придерживалась нудистских принципов. Она первая научила меня не стыдиться собственного тела. Некоторые говорят, я на нее похожа. Она еще увлекается морскими купаньями – и летом, и зимой. Но это для вас никакого значения не имеет.

Она размыкает руки и закидывает их за голову, по-прежнему глядя на огонек над дверью.

– Ну да ладно. Так вот, я была на этом своем лугу. Парочка соловьев заливалась в соседних кустах. Луговые цветы, жужжащие пчелы – все, что полагается. Солнце играло на моей спине. Мне ведь было всего пятнадцать. Тут я подумала, что могу обгореть. Встала на коленки, принялась смазывать кожу оливковым маслом – я его с собой принесла. Даже не представляю, с чего бы вдруг, только, растирая масло по всему телу, вместо того чтобы размышлять о нудистских принципах, я стала думать о молодом пастухе. Я раза два встретила его – совершенно случайно. Звали его Мопс37. Правда, чисто случайно, во время моих одиноких прогулок. В жаркое время дня он обычно прохлаждался под одним и тем же деревом – раскидистым буком. Играл на свирели, и если вы полагаете, что моя лютня расстроена… ну да ладно, все равно. За месяц до того, как моя мать… Вы знаете про моих родителей?