Мантисса - Фаулз Джон

– Если хочешь знать, ты говоришь исключительно так, как тебе самой хочется. То есть как испорченная сучонка, которая так же прямодушна, как поворот под прямым углом, и невинна, как стриптизерка в дешевом ночном клубе.

– Благодарю вас.

– Меня не так легко одурачить. Такие вот ситуации тебе особенно по душе. Появляешься, а потом капризничаешь и сопротивляешься – с самого первого слова и до конца. И более того, сама прекрасно это сознаешь. Разве не так?

– Как скажешь. То есть если ты скажешь, что «как скажешь» и есть то, что ты хочешь, чтобы я сказала. А так оно, очевидно, и есть.

– Я требую настоящего ответа.

– Наконец-то он заговорил по-настоящему.

– Я полагаю, что имею право на настоящий ответ.

– Тогда тебе лучше его по-настоящему придумать.

– Но это же не ответ.

Она пожимает плечами:

– Попробуй еще раз. Ты же хозяин. Мастер слова.

Он сердито вглядывается в ее отвернувшееся лицо. Молчание. Потом он говорит:

– Я все-таки тебя поймал.

– Как это?

– Велев тебе что-то сделать. А ты не сделала.

– Я же мысли не читаю. Я просто твоя надувная кукла.

– Прекрасно. Я хочу, чтобы моя надувная кукла сказала, что она меня любит. Страстно. Сейчас же.

– Я люблю тебя. Страстно…

– Не так. С чувством. Con amore49.

– Не думаю, что сумею.

– Так-так-так!

Она смотрит на него презрительно:

– Не моя вина, что я к тому же еще и запрограммирована рабски подчиняться любому дурацкому настроению, какое тебе заблагорассудится придумать. Какой бы неуклюжий набор женских эмоций ты для меня ни состряпал. Не говоря уж о твоем собственном персонаже. Я замечаю, что тут нет ни единого слова о его весьма сомнительном статусе. Интересно, кто дергает его за ниточки?

– Я сам. Я – это и есть я. Не смеши меня.

Она одаряет его саркастической усмешкой и отводит глаза.

– О Господи, до чего же ты наивен!

– Это ты наивна. Я ни за что не мог бы приказать моему собственному персонажу хотя бы намекнуть, что я – это на самом деле не я.

– А тогда почему он повсюду обозначается как «он»? Что это ты пытаешься скрыть?

Он на минуту умолкает.

– Слушай-ка, я эту абсолютную дичь даже и обсуждать не собираюсь. Ведь на самом деле ты просто пытаешься уйти от объяснений, почему ты не хочешь выполнить мою просьбу.

– Ну, я, может, и сумела бы симулировать это чисто физически. Впиваться в тебя ногтями и стонать. Это подойдет?

– Нет, не подойдет.

– Тогда я предлагаю, чтобы этим занялся твой персонаж. Заставь его сказать мне, что он меня страстно любит. – Она опять отворачивает от него лицо. – Я жду.

– А я знаю, что тебя грызет. Ты просто классическая зануда – всегда все удовольствие испортишь. Как только начнешь испытывать наслаждение от чего-то, сразу же чувствуешь себя виноватой. И ускользаешь – скрываешься за этой дерьмовой болтовней о реальном и нереальном.

– На твоем месте я бы не решилась заводить этот разговор.

– Что ты имеешь в виду?

– Боже мой, только подумать – в этот день, в этом веке… такая жалость! Весь мир полон вполне приемлемых ситуаций типа «мужчина-женщина», литературно-художественное исследование каковых представляет собой параллель жизненной социологической функции, а ты не можешь придумать ничего получше. Музы… Ну, я хочу сказать… Господи! Это же так все запутывает! Даже смущает. Неужели хоть одна современная женщина, существующая в действительности, стала бы разговаривать в таком отвратительно взбалмошном и жеманном стиле о пастухах, свирелях и…

– Ну знаешь ли, женщины, толкующие о литературно-художественных исследованиях, каковые представляют собой параллель жизненной социологической функции, нисколько не лучше.

– О, я прекрасно понимаю, что с нашей стороны это никуда не годится. Показывать, что мы на самом деле умеем мыслить. Что же еще ты мог бы сказать?

– Ты жестоко и совершенно садистски нарушаешь все и всяческие правила.

Она поворачивает к нему вспыхнувшее лицо:

– Твои правила!

– Хорошо. Мои правила.

Она опять отворачивается.

– Они мне до смерти надоели. Надо притворяться, что я существую в таком виде, в котором ни за что бы и не подумала существовать, если бы и вправду существовала.

– Но ты, черт возьми, все равно для меня существуешь. Такая, какая есть.

– Хайль Гитлер!

– Ну ладно. Просто в качестве аргумента: Гитлер утверждает, что ты существуешь. Такая, как есть.

– Ничего у него не выйдет. Чтобы существовать, нужно обладать определенными степенями элементарной свободы.

– Если хочешь знать, будь здесь сейчас кто-нибудь еще, он пришел бы к выводу, что в настоящий момент ты вполне реальна. Чертовски реальна к тому же.

– А если ты хочешь знать, я считаю, что ты – самый неуклюжий, неприятный, бестактный и бесчестный из всех мужчин, с которыми мне когда бы то ни было приходилось спать в одной постели!

– А это – самый доказательный пример твоей ослиной, типично женской логики! Сначала ты вообще не существуешь. Потом тебя без конца трахают какие-то другие мужики. Давай, ради всего святого, реши наконец, что ты выбираешь – то или другое?

– Я вполне способна сделать то сравнение, которое могла бы сделать, если бы существовала в том виде, какая я есть на самом деле. Если бы я такой была.

– Но ты же не можешь не существовать и быть на самом деле. Одно и другое взаимоисключаются.

– Понятно. Теперь меня даже воображения лишают.

– О Господи! Я сдаюсь.

– Мне даже не дозволено думать о том, какой я могла бы быть, если бы не имела несчастья быть созданной тобой. Не дозволено думать обо всех тех чутких, умных, интеллектуально утонченных художниках, которые могли бы выдумать меня раньше, чем ты. Вместо этого мне приходится довольствоваться всего лишь гнилым плодом, прирожденным «сапожником», слоном в посудной лавке, не способным и за миллиарды лет оценить мою ранимость, деликатность и острый ум.

– Ах ты неблагодарная… да без меня ты была бы просто ничто!

– И было бы чудесно! С тобой-то я хуже чем ничто. – Она взирает на него с глубочайшим презрением. – А по-честному, истинная правда заключается в том, что ты еще и не начал осознавать, каким потенциалом я обладаю. – Она отворачивается. – Думаю, это даже не твоя вина. При твоей технической неуклюжести ничего другого и ожидать было нельзя.

– Что ты имеешь в виду? Какая еще техническая неуклюжесть?

– От твоего внимания, по всей видимости, ускользнуло то, что было бы непременно замечено каким-нибудь злосчастным третьим лицом, будь оно свидетелем происходящего: мы оба по-прежнему пребываем в смехотворной и нелепой позе сексуального совокупления.

– Это не так уж трудно исправить.

Он резко отстраняется и встает с кровати, возвращается к стулу, садится и скрещивает руки, а затем и ноги. Старательно смотрит через всю комнату на противоположную стену. Его собеседница бросает на него огорченный взгляд, приподнимается на локте и поворачивается спиной. Воцаряется молчание. Наконец она говорит потухшим, сдавленным голоском:

– Надеюсь, я не слишком многого требую, и вы не станете возражать, если я попрошу вас придумать на этот раз что-нибудь практичное, в виде исключения. Вроде одежек для меня. Тогда я могла бы одеться и уйти. Что-нибудь совсем простое. Домашний халат какой-нибудь.

– Сначала я должен тебе кое-что сказать.

– Все уже сказано. Ad nauseam50.

– Нет, не все.

Обнаженная юная женщина на кровати издает вздох и упирается кулачком в бедро, высоко вздернув локоть; она молчит, но жест ее красноречиво говорит о том, что уступает она по принуждению. Он молча смотрит на ее спину, потом начинает говорить более спокойным тоном:

– Я признаю, что сделал одну серьезную ошибку. Не в отношении тебя, но в отношении ее. Ну ладно, допустим, ее не существует в историческом или научном смысле. Но раз уж у тебя столь острый ум, уверен – ты согласишься, что она обрела некую апострофическую и просопопеическую51 реальность.

– Продолжайте, продолжайте. Только не надо разговаривать, как толковый словарь.

Он глубоко вздыхает:

– Но поскольку ее не существует, а мы оба теперь согласны, что она – это не ты, я могу быть совершенно откровенен. Ошибка моя заключалась в том, что я пытался воплотить абсолютно аморальную и настырную старую потаскуху, если бы она существовала – в образ весьма привлекательной (хотя бы внешне) девушки, очень похожей на тебя. Я хочу сказать, кем же она была бы сейчас, в реальности, – если бы она существовала? Она же четыре тыщи лет только и делала, что отдавалась любому писаке, всем этим Томам, Дикам и Гарри, каждому, кто умел пером по бумаге водить: была фактически всего лишь парой вечно раздвинутых ног, вот и все. Мне следовало изобразить ее старой, заезженной клячей-сифилитичкой. Тогда по крайней мере я хоть чуть-чуть приблизился бы к истине. Ты не согласна?