Учитель - Бронте Шарлотта

— Не очень, разумеется. Жизнь старой девы скучна и бессодержательна, душа ее томится от этой неестественности и пустоты. Если б я осталась старой девой, я всю жизнь потратила б на то, чтобы заполнить пустоту и тем самым утишить боль. Возможно, мне бы это не удалось и я умерла бы усталой и разочарованной, презираемой и ничтожной, как многие одинокие женщины. Однако я не старая дева, — добавила она, — впрочем, непременно бы ею стала, если б не мой учитель. Я не устроила бы ни одного мужчину, кроме Учителя Кримсворта. Ни один джентльмен — француз, англичанин или бельгиец — не посчитал бы меня достаточно добронравной и красивой, да сомневаюсь, что и я была бы неравнодушна к расположению других мужчин, если б его и обнаружила. Уже восемь лет, как я являюсь супругой Учителя Кримсворта, — и по-прежнему он видится мне благородным, красивым… — Тут голос ее оборвался, на глаза внезапно навернулись слезы.

Мы стояли с нею совсем рядом; Фрэнсис обхватила меня и порывисто, горячо прижалась к груди; необычайная внутренняя энергия охватила все ее существо, засветилась в темных глазах, показавшихся мне еще огромнее, запылала на разгоряченных щеках; во взгляде Фрэнсис, в этом порывистом движении ощущалось некое страстное, сильное волнение духа.

Спустя полчаса, когда Фрэнсис совершенно успокоилась, я спросил, куда же скрылась та необузданная сила, что так внезапно преобразила ее, наполнив взгляд таким жаром и вызвав столь сильный и молниеносный жест.

Фрэнсис опустила голову и, улыбаясь мягко, кротко, отвечала:

— Я не могу сказать точно, откуда она и где скрылась, — знаю только, что если она вдруг востребуется, то снова вернется.

Теперь, читатель, уже десять лет, как мы с Фрэнсис вместе, абсолютно свободные и обеспеченные. Что мы так быстро этого достигли, имеет три причины: во-первых, мы трудились не жалея сил, во-вторых, ничто особо не препятствовало нашему успеху; в-третьих, как только мы обзавелись некоторым капиталом, два практичных человека — один в Бельгии, другой в Англии, а именно: Ванденгутен и Хансден, — помогли нам советом насчет того, куда его лучше поместить. Предложение их я счел вполне разумным и, не мешкая взявшись за дело, добился немалой прибыли (какой конкретно, я думаю, нет надобности здесь уточнять, во все подробности я посвятил только Ванденгутена и Хансдена, больше же это никому не интересно).

Разобравшись наконец со всеми своими делами, развязавшись со всеми обязанностями, мы с Фрэнсис сошлись на том, что, поскольку Богатство нам не божество и в служении ему мы не хотели б провести всю жизнь, поскольку желания наши умеренны и запросы достаточно скромны, состояния нашего вполне хватит на то, чтобы взрастить сына и самим неплохо прожить, притом всегда имея некоторый излишек, чтобы, занявшись филантропией, положить и свою монету утешения в руку Нищеты.

Решив обосноваться в Англии, мы без особых хлопот благополучно туда переехали — так Фрэнсис осуществила мечту своей жизни. Все лето и осень мы путешествовали по Британии, после чего зиму провели в Лондоне. Тогда мы решили, что настала пора где-нибудь прочно осесть.

Меня потянуло на родину, в ***шир — где теперь я и живу и где в библиотеке собственного дома пишу эти воспоминания. Дом стоит уединенно посреди холмистой местности в тридцати милях от К***, там, где зелень не отравлена фабричной копотью, где бегут чистые, прозрачные воды, где поросшие вереском возвышенности словно охраняют лежащие меж ними узкие лощины в их первозданной красоте, с их пышным мхом, папоротниками, колокольчиками, с запахами тростника и вереска, с вольными и свежими ветрами.

Дом наш представляет собою живописное и не слишком громоздкое строение с невысокими, широкими окнами, с зарешеченным и скрытым зеленью балконом нал парадной дверью, который сейчас, в этот летний вечер, похож на увитую розами и плющом беседку. Сад расположен у самой подошвы отлогого холма с невысокой и удивительно мягкой травой и необыкновенными цветами, которые, подобно крохотным звездочкам, будто вкраплены изящным украшением в богатую зеленую ткань. В самом конце сада есть калитка, что выводит на узкую аллею, очень длинную, тенистую и безлюдную; вдоль этой аллеи всегда по весне появляются первые маргаритки, отчего и названо было это место Дейзи-Лейн,[165] равно как и все наше имение.

Упирается эта аллея в обширный лес с пышно разросшимися деревьями — преимущественно дубами и буками, — за которым стоит очень старое строение, еще елизаветинских времен; оно значительно массивнее и древнее Дейзи-Лейна и является собственностью и резиденцией человека, знакомого как мне, так и читателю. Да, в Хансден-Вуде — ибо таково название всей этой земли и огромного серого дома с множеством коньков и труб — все так же живет Йорк Хансден, по-прежнему холостой, так и не нашедший, судя по всему, своего идеала, хотя я знал, что по крайней мере два десятка юных леди на сорок миль вокруг были бы не прочь облегчить его поиски.

Имение перешло к нему пять лет назад после кончины отца; с коммерцией Хансден расстался, как только, сколотив достаточное состояние, сумел рассчитаться с некоторыми стародавними долгами, обременявшими их род. Я сказал, что Хансден там живет, — однако, думаю, пребывает он в своем имении не больше пяти месяцев в году; он разъезжает по разным землям, зимой же какое-то время проводит в городе. Возвращаясь в ***шир, он часто привозит гостей, большей частью иностранцев — был у него один немецкий метафизик, был французский ученый, гостил также один беспокойный, свирепого вида итальянец, который не умел ни петь, ни играть и, как утверждала Фрэнсис, имел «tout l'air d'un conspirateur».[166]

Английскими же гостями Хансдена бывают, как правило, фабриканты из Бирмингема и Манчестера — люди довольно мрачные, которые словно сосредоточены на одной мысли и которые говорят преимущественно о свободной торговле. Иностранные гости любят порассуждать о политике; предмет их дискуссий значительно шире — европейский прогресс, — и насчет континента они высказывают весьма вольнодумные суждения; такие слова, как «Россия», «Австрия», «Папа Римский», будто начертаны красными чернилами на их умонастроениях.

Мне доводилось слышать сильные, пламенные речи многих из них — я бывал время от времени на многоязычных собраниях в старинной, отделанной дубом столовой Хансден-Вуда, — весьма категорически иной раз выражалось уважение, питаемое этими беспокойными умами к старым жестким порядкам севера Англии и особой религиозности юга; выслушал я также немало пустых разговоров, останавливаться на которых не буду. Что ж касается хозяина, то Хансден едва терпел этих несших всякий вздор теоретиков — и, напротив, с людьми деловыми держался как союзник и друг.

Когда Хансден остается в своем имении один (что, впрочем, случается довольно редко), он обычно два-три раза в неделю наведывается в Дейзи-Лейн. У него есть для этого одна благотворительная цель — летним вечером выкурить сигару на нашем балконе; он утверждает, что делает это исключительно для того, чтобы уничтожить в розах уховерток, и что, если б не его великодушное окуривание, от насекомых этих спасу бы не было.

В ненастные дни мы также всегда ожидаем его визита; по его же словам, он скоро доведет меня до умопомешательства, наступая мне на любимые «интеллектуальные мозоли», или разоблачит в миссис Кримсворт драконью природу, оскорбляя память Хофера{22} и Телля.

Мы с Фрэнсис, в свою очередь, бываем в Хансден-Вуде и всякий раз получаем безмерное удовольствие от этих визитов. Если там есть другие гости — за ними интересно понаблюдать, речи их всегда необычны и волнующи; благодаря полному отсутствию локальности мировосприятия как в хозяине, так и в избранном его кругу разговоры их носят почти космополитический характер.

Хансден, будучи гостеприимным хозяином, обладает к тому же удивительными и неисчерпаемыми способностями развлекать других, когда пребывает в соответствующем расположении духа. Да и сам дом его весьма занятен; в залах и коридорах словно живут старинные предания и легенды; комнаты с низкими потолками, с множеством разноцветных окон кажутся едва ли не обиталищем привидений. В путешествиях Хансден собрал целую коллекцию оружия и разных редкостей, которые теперь со вкусом развешаны по стенам, обшитым деревом или обитым гобеленами; видел я там несколько картин и статуэток, что вызвали бы зависть у многих ценителей-аристократов.

Когда мы с Фрэнсис остаемся у Хансдена обедать и проводим с ним весь вечер, он любит пройтись с нами по своим владениям. Лес у него огромный, и некоторые деревья настолько древние, что достигают в обхват невероятных размеров. Есть там много извилистых тропинок, что бегут по полянам и чащам, и, если по ним возвращаться в Дейзи-Лейн, путь окажется куда длиннее обычного.