Над кукушкиным гнездом - Кизи Кен

— Молодец, Вождь. Теперь выпрямись. Ноги поставь на уровне зада, так… ну, ну. Теперь потихоньку… только выпрямляйся. Ого! Сейчас осторожно опускай на палубу.

Я думал, он будет разочарован, но, когда отступил назад, он уже улыбался во все зубы и показывал пальцем вниз: там было видно, что пульт на полфута ушел от опор.

— Поставь ее, приятель, туда, на место, чтоб никто не знал. Пока им не надо знать.

Потом, после собрания, бродя от одной кучки картежников к другой, он завел разговор о силе, характере и о пульте управления в ванной. Я думал, он собирается рассказать им о том, как помог мне снова стать большим, — это их убедило бы, что не все он делает ради денег.

Но он не упомянул обо мне. Он говорил до тех пор, пока Хардинг не спросил, готов ли он попробовать поднять эту штуку еще раз, на что Макферфи ответил: нет, но, если он не может, это еще не значит, что никто не может. Скэнлон заявил, что с помощью крана, конечно, но ни один человек самостоятельно эту штуку не поднимет. Макмерфи сказал, что может быть и так, но всякое бывает.

Я наблюдал, как он вел с ними игру, как подводил их к тому, чтобы они подошли к нему и сказали: да нет же, черт побери, ни один человек в мире не способен это поднять, и наконец сами предложили заключить пари. Вижу, как неохотно он соглашается на пари. Ставки растут, а он все затягивает их глубже и глубже, пока все они не ставят пять к одному за это абсолютно верное дело, причем некоторые до двадцати долларов. И он ни словом не обмолвился о том, что я уже поднял этот пульт.

Всю ночь я надеялся: вдруг он не будет доводить дело до конца. На следующий день во время собрания сестра объявила, что все рыбаки обязаны принять специальный душ, мол, есть опасение насчет паразитов. И в течение всего собрания я продолжал надеяться, что она помешает, сделает так, чтобы нас сразу отвели в душевую или еще что-нибудь, — лишь бы не поднимать пульт.

Но после собрания он повел меня и остальных в ванную, пока черные ее не закрыли, заставил меня взять пульт за рычаги и поднять. Мне не хотелось, но я ничего не мог поделать. У меня было чувство, будто я помог ему выудить из них деньги. Когда они расплачивались, то вели себя с ним по-дружески, но я догадывался, что они чувствовали при этом — словно у них из-под ног вышибли опору. Я поставил пульт на место, выбежал из ванной, даже не взглянув на Макмерфи, и бросился в уборную — мне хотелось побыть одному. Я стоял перед зеркалом и смотрел на себя. Он сделал, что обещал: мои руки снова стали большими, такими большими, какими были еще в школе, еще когда я жил в деревне, а грудь и плечи стали широкими и крепкими. Макмерфи появился в тот момент, когда я смотрел на себя, и протянул пять долларов.

— Бери, Вождь, это на жвачку.

Я помотал головой и направился к выходу, но он ухватил меня за руку.

— Вождь, я это делаю в знак моей признательности. Если ты считаешь, твоя доля больше…

— Нет! Забери деньги, я не возьму.

Он отступил, сунул большие пальцы в карманы и, слегка подняв голову, посмотрел на меня. Какое-то время он меня разглядывал.

— О'кей, — произнес он. — В чем дело? С чего это все тут нос от меня воротят?

Я не ответил.

— Разве я не выполнил то, что обещал? Разве не сделал тебя снова большим? Чем же это я вдруг не понравился? Вы себя так ведете, будто я изменник родины.

— Ты всегда… выигрываешь!

— Выигрываю! Чертов лось, и в этом ты меня обвиняешь? Я тебе обещал? И я сделал. Так какого черта…

— Мы думали, ты не для того, чтобы выигрывать…

Я почувствовал, что мой подбородок дрожит, как это обычно бывает, если собираешься заплакать, но я не заплакал. Я стоял перед ним с дергающимся подбородком. Макмерфи открыл рот, чтобы что-то сказать, но передумал. Достал руки из карманов, взялся двумя пальцами за переносицу, как очкарик, у которого жмет дужка между линзами, и закрыл глаза.

— Выигрывать? Черта с два, — произнес он с закрытыми глазами. — Надо же! Выигрывать!

Поэтому в том, что затем произошло в душевой, я считаю себя виновным больше, чем кого бы то ни было. И искупить свою вину я мог только таким поступком, в котором не было места мыслям об осторожности, собственной безопасности или наказании, а только мысли о том, что и как нужно сделать.

Когда мы вышли из уборной, появились черные и стали собирать всех рыболовов, чтобы отвести на специальный душ. Черный коротышка ходил вдоль плинтуса и, просунув свою черную корявую и холодную, как ломик, руку, отдирал от стены прислонившихся к ней пациентов. Он сказал, что Большая Сестра назвала эту процедуру гигиенической дезинфекцией. Учитывая, в какой компании мы находились, нам необходимо пройти обработку, а то еще разнесем какую-нибудь гадость по всей больнице.

Мы выстроились голяком у кафельной стенки, и один из черных стал обходить нас по очереди с черным пластмассовым тюбиком в руках, из которого выдавливал вонючую мазь, густую и липкую, как белок сырого яйца. Так, сначала в волосы, отлично, поворот, наклон и — раздвинь попку!

Пациенты пытались выразить свое возмущение в шутках, кривлянье, несли всякую чушь и старались не смотреть друг на друга и на черные, как грифельная доска, маски — настоящие лица-негативы из кошмарного сна, — которые плыли вдоль шеренги с тюбиками, целясь вниз своими мягкими кошмарными ружейными стволами. Над черными подшучивали: «Эй, Вашингтон, а остальные шестнадцать часов как вы развлекаетесь?» «Эй, Уильямс, можешь сказать, что я ел на завтрак?»

Все смеялись. Черные сжимали зубы и не отвечали: раньше такого не было, пока не появился этот рыжий черт.

Когда Фредриксон раздвинул ягодицы, раздался такой звук, что я подумал, черного коротышку сейчас собьет с ног.

— Чу! — сказал Хардинг, приставив ладонь к уху. — Нежный голос ангела.

Все гоготали, смеялись, подшучивали друг над другом, но вот черный подошел к следующему пациенту, и в душевой наступила мертвая тишина. Следующим был Джордж. И за эту секунду, когда успели смолкнуть смех, шутки и жалобы, когда находившийся рядом с Джорджем Фредриксон выпрямлялся и оборачивался, а большой черный собирался попросить Джорджа наклониться, чтобы выдавить на волосы вонючую мазь, — в этот самый момент мы все ясно представили, что сейчас произойдет и почему, и как мы ошибались в отношении Макмерфи.

Джордж никогда не пользовался мылом в душе. Он даже никогда не брал полотенце из чужих рук. И черные из вечерней смены (в их обязанности входило сопровождать нас в душ по вторникам и четвергам) не трогали его, потому что понимали: себе будет дороже. Так оно и шло до сих пор. Все черные это знали. Но теперь все знали — даже Джордж, который отклонялся всем телом назад, мотал головой и закрывался большими, похожими на дубовые листья руками, — что этот черный с переломленным носом и прокисшими внутренностями, а также два его приятеля, поджидавшие сзади, вряд ли упустят такую возможность.

— Э-э-э, наклони-ка сюда голову, Джордж…

Пациенты уже поглядывали на Макмерфи, который стоял от Джорджа через несколько человек.

— Ну, давай же, Джордж…

Мартини и Сефелт замерли под душем. И было слышно, как короткими глотками заглатывает воздух и мыльную воду сливное отверстие у их ног. Джордж бросил быстрый взгляд на него, словно оно живое и разговаривает с ним. Он посмотрел, как оно булькает и давится. Снова глянул на тюбик в черной руке перед собой — из маленького отверстия в верней части тюбика по чугунным костяшкам кулака медленно ползет слизь. Черный поднес тюбик на несколько дюймов вперед, Джордж отклонился назад еще дальше, мотая головой.

— Нет… этой дряни не надо.

— Ты обязан сделать это, Мойдодыр, — сказал черный почти извиняющимся тоном. — Обязан. Нельзя же допустить, чтобы повсюду ползали вошки. А вдруг они уже на целый дюйм проникли в тебя!

— Нет!

— Э-э, Джордж, ты просто без понятия. Эти вошки, они очень маленькие, не больше булавочной головки. Знаешь, что они делают? Цепляются за волос и висят, сверлят в тебя.

— Нет вошек!

— Э-э, послушай, Джордж, что я тебе скажу: мне довелось видеть, как эти вошки…

— Хватит, Вашингтон, — произнес Макмерфи.

Шрам на носу у черного на месте перелома был как неоновый изгиб. Черный знал, кто к нему обратился, но не обернулся, и о том, что он все-таки услышал, мы догадались по тому, как он прекратил говорить и длинным серым пальцем медленно провел по шраму, который заработал в баскетбольном матче. Секунду он потирал нос, потом сунул свою корявую черную руку к лицу Джорджа и зашевелил пальцами.

— Джордж, видишь, краб? Вот он, видишь? Ты ведь знаешь, как выглядит краб? А вошки как крабы. Это уж точно, ты подцепил их на этом рыболовном катере. Но мы не позволим, Джордж, чтобы вошки всверливались в тебя?

— Нет вошек! — крикнул Джордж. — Нет! — Он выпрямился, и теперь стали видны его глаза.